"Новое русское слово" (Нью-Йорк), 1965, 2 мая.
В последней книжке "Нового Журнала" помещена интересная статья проф. Г. Струве об Анненском и Гумилеве. Начинается она словами: "О преклонении Гумилева перед Иннокентием Анненским хорошо известно".
По существу это верно. Ничего, кроме "преклонения" Гумилева перед Анненским известно быть и не может, поскольку иных сведений в печать не проникало. Но в связи с утверждением проф. Струве мне вспомнился последний мой, и при том очень долгий, разговор с Гумилевым за несколько дней до его ареста и смерти. Присутствовал при разговоре, - или вернее участвовал в нем, - покойный Георгий Иванов.
Гумилев был в этот день как-то особенно благодушно настроен и словоохотлив, делился своими литературными планами, много рассказывал о Париже, где ни Георгий Иванов, ни я не бывали, говорил о философии Бергсона, которую по своему толковал. Само собой однако разговор перешел на поэзию и поэтов, на Пушкина, на Некрасова, потом на Анненского. Я не могу теперь передать с совершенной точностью того, что Гумилев об Анненском сказал, но был его словами настолько удивлен, что в общих чертах они врезались мне в память. Добавлю, что Гумилев говорил с подчеркнутым убеждением, будто касаясь открытия, которым дорожит и даже гордится.
- Анненский, - сказал он, - поэт незначительный, пожалуй даже слабоватый, лишенный настоящей творческой энергии и неврастенический. Я ошибся в его оценке и должен теперь признать это. Что же, ошибки бывают у всякого, и когда-то я Анненского очень любил! Но теперь я пересмотрел свое отношение к его стихам и окончательно разлюбил их. Нет, это вялый, скучный поэт, и мне совсем чуждый.
Не помню, кто именно, Георгий Иванов или я, спросил: - Что же, ваш Брюсов лучше?
Гумилев поморщился. - Нет, Брюсов может быть и не лучше... Но был среди символистов поэт действительно необыкновенный - Комаровский.
Имя Комаровского теперь забыто. Человек это был в самом деле чрезвычайно своеобразный, бесспорно даровитый, писавший до своей душевной болезни стихи, на которые нельзя было не обратить внимания. Однако о сравнении с Анненским не может быть по моему и речи.
Повторяю, это была моя последняя встреча с Гумилевым. Дня через два-три он был арестован и погиб. Вполне возможно, что его охлаждение к Анненскому оказалось бы случайным, переходящим и что он вскоре вернулся бы к своему прежнему "преклонению".
В последние годы жизни Гумилев с увлечением вел довольно сложную и заносчивую литературную игру, цель и смысл которой заключается в завоевании положения верховного поэтического "мэтра": не только учителя, но и вождя. Сказывалось вероятно самолюбие, но не меньшую роль играл новый взгляд на поэзию, которая будто бы должна стать руководящей, организующей силой в устроении мира, - при том не в каком-либо метафизическом плане, а в плане самом практическом, чуть ли не государственном. Он ценил Блока, всегда почтительно и даже восторженно отзывался о нем, но всячески старался Блока изолировать, по мере возможности переводя блоковских учеников и последователей в свой лагерь. Анненского давно не было в живых. Но влияние Анненского росло с каждым днем и литературная молодежь была от его поэзии без ума. Помню, как в "Доме Искусств" переходил из рук в руки для переписки затрепанный, единственный экземпляр "Кипарисового ларца", бывшего в то время уже великой библиографической редкостью. Гумилев со своим исключительно острым чутьем к поэзии, не мог не почувствовать, что тут возникает некое "или-или". Общего с Анненским у него всегда было мало и становилось все меньше. Неизбежно, неотвратимо увлечение Анненским должно было вызвать понимание того, что стихи Гумилева, при всей их внешней стройности, красноречии и других бесспорных достоинствах, все-таки чуть-чуть пустоваты, прохладны и пресны. Одним стихотворением Анненского можно "отравить" все им написанное, - например, той "Балладой", которая именно ему и посвящена и которую проф. Струве справедливо причисляет к "самым характерным и замечательным стихотворениям", включенным в "Кипарисовый ларец". Я лично сказал бы даже больше: эта "Баллада" - одно из самых замечательных русских стихотворений всего нашего столетия.
пересмотрел свои былые оценки в соответствии со своими новейшими взглядами. Гумилеву представлялось, что в поэзии важнее всего ясность и боевая, неуступчивая, победоносная мужественность, и перечитывая "Кипарисовый ларец", он не мог не убедиться, что этих свойств в хрупкой, скрытной, уклончивой и порой будто сомнамбулической поэзии Анненского не найти. Оттого и решил он, что пора сбросить Анненского с пьедестала, над возведением которого сам же усердно потрудился.
Знаю, что все это только предположение. Поручиться за основательность не могу. Но думаю, что как бы ни объяснять перемену в суждениях Гумилева, самый факт его резкого охлаждения к Анненскому для любителей поэзии интересен.