"Последние новости", 1929, 28 ноября, № 3172. С. 2.
В каждую столичную гимназию время от времени наезжали важные гости: окружные инспектора, попечитель, а иногда даже и товарищ министра. Картина знакомая: директор идет по лестнице чуть-чуть боком, почтительно склонив голову в сторону поднимающегося рядом с ним "начальства"; на уроках учителя, как будто по случайности, вызывают лучших учеников или особенно тщательно объясняют заданное; вздохи облегчения и улыбки, - как "вольно" у солдат, - когда гость из класса выйдет... Как было запомнить каждого из них в отдельности?
Не знаю почему, но мне на всю жизнь запомнился окружной инспектор, явившийся к нам как-то в темное, туманно-бурое осеннее утро на урок латыни. Вероятно, внешность его поразила меня. Был он очень высок, худощав и прям, в высоком и тугом крахмальном воротнике, подпиравшем гладко выбритый подбородок. И с общим выражением строгости и холода, шедшим от него, нельзя было примирить прядь серебристых мягких волос, спадавшую на лоб как-то по-"артистически", будто у какого-нибудь знаменитого музыканта. Глаза были светлые и пустые, и пока наш взволновавшийся латинист, Петр Петрович, толковал об ut finale, они не переставали глядеть в потолок, не мигая и не отрываясь. Окружной инспектор, кажется, не слушал урока. Кое-где в задних рядах начали перешептываться и сдержанно фыркать, показывая друг дружке на зазевавшегося "истукана". Вдруг, посетитель встал, с церемонной учтивостью пожал руку нашему учителю, сказал ему несколько комплиментов насчет его "прекрасной методы", - и вышел, так и не взглянув на нас. В классе откровенно посмеивались. Латинист сказал:
- Это Иннокентий Федорович Анненский, наш известный переводчик Эврипида... выдающийся оратор.
Он только что получил долгожданную отставку, только что сблизился с молодыми поэтами и художниками, объединившимися вокруг нового журнала "Аполлон". После многих лет одиночества и неизвестности, он, наконец, дождался чего-то похожего на признание: в "Аполлоне" прислушивались к каждому его слову. Литература влекла его. Но было слишком поздно "начинать новую жизнь". Умер он все-таки скорее "видным чиновником ведомства просвещения", - чудаковатым, по мнению сослуживцев, - нежели поэтом. В одном из немногочисленных некрологов, ему посвященных, в том, который появился в "Журнале министерства народного просвещения", было сказано: "досуги свои покойный отдавал литературе". Досуги. Делом его, значит, была не литература, а служба в учебном округе.
Как относились к Анненскому его собратья - поэты? Сверстники не заметили его или, вернее, ничего о нем не знали. Младшие - в том числе Гумилев - ценили в нем необыкновенно умного, острого, интересного собеседника и автора нескольких замечательных, очень своеобразных, но как будто случайных, стихотворений. Они видели в нем одаренного и образованнейшего дилетанта, не более, и в их благосклонности к нему был еле заметный оттенок покровительства, как у довольных своими успехами людей по отношению к явному неудачнику. Кажется, Анненский был благодарен и за это. При жизни он издал ведь всего один тоненький сборник стихов под псевдонимом Ник. Т-о, "Тихие песни", и несколько трагедий, в которых пытался восстановить недошедшие до нас замыслы Эврипида, своего любимого поэта. Трагедии прочли, вероятно, пять-шесть человек. А в "Тихих песнях", где на наше теперешнее ощущение есть такие пронзительно-прекрасные строки, было на вкус того времени столько еще до-реформенной, до-декадентской, до-бальмонтовской вялости и стертости, что поэтам-модернистам не приходило даже в голову вчитываться в эту запоздалую эпигонщину: казалось, ничего в ней заслуживающего внимания и не найти, никаких "достижений". Анненский в последние годы жизни подготовлял к печати новую, вторую книгу стихов, "Кипарисовый ларец", но издать его не успел, и сборник вышел только в 1910 году с подзаголовком "издание посмертное". После смерти поэта вышла и лучшая его трагедия - "Фамира-кифаред".
Насколько мне помнится, "Кипарисовый ларец" не сразу был оценен по достоинству. Большинство держалось прежнего взгляда: "оригинально, но рассудочно и бледно". Только на второй, на третий год после выхода книги об Анненском заговорили, да и то в очень тесных замкнутых кругах, как об одном из самых замечательных русских поэтов последней четверти века. В удивительной по глубине понимания статье, Вячеслав Иванов предсказал, что Анненский станет "зачинателем нового течения русской лирики". Так оно и случилось, но влияние Анненского - как всякое настоящее влияние - должно было проделать долгую внутреннюю работу прежде, чем стать очевидным. В те годы, когда русские молодые поэты впервые читали "Кипарисовый ларец", был расцвет Блока, и казалось, у него нет и долго не будет соперников. Сам Анненский, в программной статье, напечатанной в первом номере "Аполлона", назвал Блока "красой русской поэзии", тут же со своей неизменной причудливостью добавил: "Что краса? Он - ее очарование". Разлюбить Блока "Кипарисовый ларец" не заставил, но что он все-таки привязанность к нему поколебал, подточил, и что вся блоковская поэзия от соседства с ним показалась чуть-чуть пресной, - это несомненно. Блок сильнее, порывистее, увлекательнее Анненского. Но в "Кипарисовом ларце" есть капля яда, вкуса которого ничем нельзя заглушить, никогда нельзя забыть, - как есть, например, такой яд в Бодлере. У Блока современникам его приходилось выуживать то там, то здесь, из очень богатых и очень неровных сборников, стихотворения действительно вещие и вдохновенные. У Анненского такой роскоши не было, не было, конечно, и блоковского гения. На слова он был расчетлив, и давались ему эти слова, по-видимому, неизмеримо труднее, - но зато каждое слово было, как игла. Он рассказал в одном из ранних своих стихотворений, как бьется он над своей поэзией, сколько раз случалось ему приходить в отчаяние над стихами, изнемогать, падать духом. Он "плакать был готов".
Но я люблю стихи, и чувства нет святей.
Так любит только мать, и лишь больных детей.
"общего капитала" в виде ходячих выражений, оборотов, приемов, тем, существует общая выучка, общий навык. Они этим капиталом широко пользуются и часто только за счет его и живут, ничего своего не внося и лишь комбинируя различные общие средства. Анненский же все находил сам, и поэтому у него встречаются и технические промахи, и банальности, но то, что достигнуто, достигнуто окончательно и прочно. По складу, и в особенности по окружению, он был, конечно, "восьмидесятником" и в поэзии, повторяю, человеком до-декадентским. К символизму путь его был не случайный и не поверхностно-книжный, а внутренно-личный. Анненский его как будто сам впервые открыл, от "Вестника Европы" дойдя до "Весов" и "Аполлона", и потому в лирике его так органично и художественно-убедительно это сцепление стилей, этот модернизм в соединении с надсоновской тусклостью. Что и говорить, не все совершенно в этой поэзии, но многие "совершенства" покажутся рядом с ней механическими и кукольными.
Какое содержание "Кипарисового ларца"? Конечно, ставя такой вопрос и тем более пытаясь хотя бы в двух словах на него ответить, надо помнить, что содержание в истинном искусстве неотделимо от формы, - согласно закону, который был отчетливо формулирован еще Флобером (в одном из писем к Жорж Занд). Я могу передать, о чем говорится в каждом стихотворении Анненского, но не могу восстановить порядок слов, ритм, тон, который "делает музыку". Между тем, именно в расстановке слов, пожалуй, больше всего сказывается мастерство поэта. Без колебаний о поэзии Анненского можно сказать только то, что она не принадлежит к явлениям, которые внушают человеку бодрость духа и довольство жизнью. Не внушает она и веры - ни в кого и ни во что. В лучшем случае, она лишь безнадежно бередит в человеке смутные воспоминания, - и сам поэт на эту тему написал пленительную и глубокомысленную драму о "Фамире-кифареде", который слышал когда-то, как пела муза Эвтерпа. Душой Анненского постоянно владел страх смерти, которая, по-видимому, представлялась ему полным и вечным уничтожением. В этом чувстве, быть может, еще нет ни толчка, ни материала для поэзии. Но, кроме страха смерти, и отчасти благодаря ему, у Анненского была неутолимая и стыдливая любовь к миру "беспомощному", по его выражению. Он вглядывался в мир, как будто всегда прощаясь с ним и стараясь запечатлеть его черты. Ни у одного русского поэта нет в стихах такой зоркости к мелочам жизни, такого кропотливого реализма. Эврипид, эстетизм, Леконт де Лилль, утонченнейшие, еле уловимые, дробящиеся настроения, - а за всем этим всепоглощающая жалость к людям, которым "от судеб защиты нет". Анненский не хотел давать воли этой жалости и все же не мог ее удержать. Как Гоголю, как Достоевскому, все уродливое и несчастное, "униженное и оскорбленное", ему было близко. Но утешений он не знал и не искал.
Было у Анненского два любимых слова: "сердце" и "недоумение", которые оба для него так характерны. В последнем своем стихотворении, написанном незадолго до смерти, он "недоуменно" повторил несколько раз:
Пусть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука.
Все будет жить мое, одна моя тоска.
........................................
В венке из вянущих, из тронутых азалий
Собралась петь она... Не смолк и первый стих,
Сломали руки им и ослепили их.
Она бесполая, у ней для всех улыбки,
Она притворщица, у ней порочный вкус,
Качает целый день она пустые зыбки.
Я выдумал ее, и все ж она виденье,
Я не люблю ее, и мне она близка.
Недоумелая, мое недоуменье,
но ничего невозможного в этом нет. Как Тютчева любили "до самозабвения", так многие уже и сейчас любят Анненского. Когда "Кипарисовый ларец" разошелся без остатка, и все не появлялось второе издание его, сколько списков этой книги было сделано людьми, которые отчаялись ее достать и не могли без нее обойтись. Чем дорог был Анненский этим "русским мальчикам"? Вернее всего, искренностью, человечностью и еще предпочтением "истины", какая бы она не была, всем "возвышающим обманам". Всякая душа живет своей жизнью. Безнадежность Анненского может в другом сознании преломиться и обернуться надеждой, грусть его радостью. Не в дословном же и смысловом согласии состоит любовь к поэту. У Анненского мир обречен, у другого он, может быть, будет оправдан... Но все равно, всякий, кто прочтет и поймет "Кипарисовый ларец", закроет книгу эту с благодарностью, как будто прикоснувшись к источнику могучей духовной энергии.