"Вопросы литературы", № 8. 1979
Вступительная статья, публикация, комментарии И. Подольской.
«Книга отражений» - первая книга критической прозы Анненского. Ее автор — поэт, критик и переводчик — был почти неизвестен в литературных кругах и мало связан с ними. Время от времени он печатал в педагогических журналах статьи о русской литературе, публиковал переводы трагедий Еврипида и только в 1904 году впервые издал книгу своих стихов, скромно названную «Тихиe песни», под псевдонимом «Ник. Т-о». Псевдоним был не скоро разгадан, и молодые Брюсов и Блок снисходительно похвалили в своих рецензиях «начинающего» поэта, которому в ту пору исполнилось 49 лет. В момент появления «Книги отражений» имя ее автора не соотнеслось в сознании современников ни с именем «начинающего» поэта, скрывшегося под «сомнительным» псевдонимом, ни — тем более — с именем уже известного переводчика Еврипида.
Не исключено, что и для Чуковского имя Анненского в 1906 году прозвучало впервые. Годом ранее Чуковский вернулся из двухлетней командировки в Англию и по приглашению Брюсова начал сотрудничать в журнале «Весы».
Критический почерк молодого Чуковского быстро определился. Уже в 1908 году Брюсов писал о нем: «... Трудно забыть отдельные меткие выражения г. Чуковского, которые он с расточительностью богача рассыпает по своим этюдам... Большинство портретов сделаны рукой смелой, уверенной и до поразительности легкой»1.
В «Книге отражений» 24-летний Чуковский увидел знамение времени. Своей рецензии, блестяще-ядовитой, он дал выразительное название — «Об эстетическом нигилизме». Книга Анненского, писал Чуковский, — «интимнейшее создание в области русской критики. Это даже не книга, а листки из записной книжки, записки из подполья. ... Он (Анненский. — И. П.) просто отмечает на полях любимых книг свои впечатления, свои мечты, свои догадки, свои заветнейшие, порою неуловимые мысли — мысли подпольного человека»2.
Эта рецензия — один из тех критических поединков, где удары нападающего обрушиваются на беззащитную мишень. Чуковский бросается на Анненского с молодым задором. «Книга отражений» представляется ему откровенным воплощением эстетизма, запоздалым отголоском теории «искусства для искусства». Демократически настроенный Чуковский3«Теперь критике нужно подполье. Там искусства не делают лозунгом политической борьбы. Там страдают искусством, радуются искусству, там — A thing of beauty is a joy for ever. (Keats)4. Порою его там отражают. И вот «книга отражений». Первая книга будущего подполья. В подпольи знают тайну самоцельного духа. Утилитаризма там чуждаются, как и в подпольи Достоевского... Духовное творчество является вещью в себе — вот скрытый постулат подполья... В подпольи темно и душно»5.
Анненский не вступил в полемику с Чуковским. Уязвленный непониманием, он молча переживал обиду. Лишь спустя несколько месяцев после появления рецензии он упомянул о ней в письме к С. А. Соколову (Кречетову), владельцу издательства «Гриф» и редактору журнала «Перевал»: «В "Весах" меня назвали эстетическим нигилистом — это неточно, т. к. я ничего не отрицаю. Но, действительно, — для меня нет большего удовольствия, как увидеть иллюзорность вчерашнего верования... Книгу мою назвали также беглыми заметками — против этого я решительно протестую. Я дорожу печатным, да и вообще словом... и много работаю над каждой строкой своих писаний»6(письмо от 11 октября 1906 года).
На страницах печати Анненский не ответил Чуковскому. По творческому складу своему он чуждался открытой полемики. Чуковский, заметивший эту его особенность, был в известном смысле прав, когда писал в рецензии: «И. Ф. Анненский — это так необычно в русской критике! — ничего не доказывает, ни с чем не спорит, ни с кем не полемизирует»7— характернейшая для критического метода Анненского, метода, при котором внутренняя, глубоко скрытая под поверхностными пластами полемика вырастала не из прямых публицистических выпадов, а таилась в самой идее статей.
Осенью 1906 года Анненский приступил к работе над «Второй книгой отражений». К сожалению, пока не представляется возможным установить. когда было написано Предисловие к ней и открывающая ее статья «Мечтатели и избранник». Однако очевидно, что в них во всей полноте раскрылась специфическая для Анненского внутренняя полемичность, обращенная к одному только ему известному оппоненту. В данном случае оппонентом, по-видимому, был Чуковский. Поэтому в Предисловии Анненский пишет о главном, чего, по его мнению, не понял Чуковский, — он пишет о единстве своей книги: «... Самая книга моя, хотя и пестрят ее разные названия, вовсе не сборник. И она не только одно со мною, но и одно в себе. Мои отражения сцепила, нет, даже раньше их вызвала моя давняя тревога. И все их проникает проблема творчества, одно волнение, с которым я, подобно вам, ищу оправдания жизни»8.
Статья «Мечтатели и избранник» была посвящена не только «подполью» Достоевского, да и само слово это лишь изредка в ней мелькающее, заменено Анненским иным, более нейтральным, а вместе с тем и более емким для основной проблемы статьи словом «мечтательство». И философский смысл статьи выходил далеко за пределы узколичного сведения счетов с Чуковским. Да Анненский и не сводил счеты: он раскрывал свою позицию, ставя вопрос о жизненной позиции художника и рядового человека.
Нравственно-философская проблематика этой статьи, подчиненной задачам, несоизмеримым по масштабу с полемической самозащитой, опровергала выдвинутый Чуковским тезис об эстетизме Анненского. Эта статья, как и многие другие у Анненского, субъективна и в известной мере автобиографична; за размышлениями об общих законах творчества угадываются авторские признания и полупризнания: «Мечтатель любит только себя... Поэт, напротив, беззаветно влюблен в самую жизнь. Поэту тесно в подполье и тошно, тошно от зеленой жвачки мечтателей»9. Только всегда пассивный мечтатель — «мохнатая гусеница, для которой весь мир заключается в зеленой жвачке ее мечтаний...»10— может вынашивать и лелеять мертворожденную идею «искусства для искусства». Поэт же — художник, творец, и оправдание его — творчество, но не только как эстетический, а как нравственный акт — организация душевного хаоса, смуты, воплощение мучительного порой опыта жизни в художественно совершенные создания: «... Алмазные слова поэта прикрывают иногда самые грязные желания, самые крохотные страстишки, самую страшную память о падении, об оскорблениях. Но алмазные слова и даются не даром»11.
В черновых набросках, возможно предваряющих работу над статьей, Анненский высказывался обо всем этом с полной определенностью: «Искусство для искусства. Жрецы изящного. Храмы красоты — все эти формулы представляются мне чем-то не только мертвым, но никогда не жившим, какими-то бумажными цветами эстетики. Красота может быть, по-моему, только жизнью...»12
«Мечтатели и избранник» и угадал ли он, что генетически она связана с его рецензией. Но вскоре его отношение к Анненскому изменилось.
По-видимому, летом 1908 года в Куоккале, где жил в ту пору Чуковский, проводила дачный сезон Татьяна Александровна Богданович, двоюродная племянница Анненского. В своих неопубликованных воспоминаниях Т. А. Богданович пишет: в Куоккале «у меня завязалось несколько интересных для меня знакомств, продолжавшихся в Петербурге по зимам. Первое и самое прочное из них было с Корнеем Ивановичем Чуковским»13. T. А. Богданович была очень дружна с Анненским, ценила его творчество и относилась к нему с большим пиететом. Вероятно, у Чуковского, много слышавшего от нее об Анненском, только в это время сформировалось отчетливое представление о его личности и творчестве. Может быть, тогда же, в Куоккале, где Анненский бывал у Татьяны Александровны, произошло и личное знакомство его с Чуковским. По-видимому, именно в это время возникло у Чуковского и чувство вины перед Анненским, не покидавшее его (как видно из его писем и воспоминаний) до самого конца его дней.
«Второй книгой отражений». Перед ним стоял вопрос об издателе. Тогда-то Т. А. Богданович и попросила Чуковского, тесно связанного с литературными кругами и издательствами, помочь Анненскому в издании книги. 12 января 1909 года14 Чуковский писал Анненскому: «Я получил от Т. А. Богданович письмо, где она просит меня переговорить с издателем Белопольским относительно второго тома «Кн[иги] Отр[ажений]». Я был бы счастлив хоть чем-нб. содействовать появлению книги, которой так давно уже жду с нетерпением, но дело в том, что издатель Белопольский уже прекратил свою деятельность. Если Вам угодно, я переговорю с Вольфом, но раньше всего — не сделать ли вот какой попытки: обратить[ся] к заведующему типографией Стасюлевича (литератору) Мих[аилу] Констант[иновичу] Лемке. Черкните ему, сославшись на меня. Преданный Вам Чуковский»15.
25 января 1909 года Т. А. Богданович пишет Анненскому по тому же поводу: «Дорогой Кеничка, бесконечно давно я ничего о тебе не знаю. Предпринимал ли ты еще что-ниб. по отношению к твоей книге? Чуковский заезжал ко мне и говорил, что он писал тебе про своего издателя — тот прекратил, к сожалению, дела. Не могу ли я быть тебе в чем-нибудь полезной. <...> Чуковский, с своей стороны, тоже очень бы хотел всячески содействовать появлению твоей книги, он сказал мне даже, что, конечно, он в этом заинтересован еще больше, чем я, хотя я и не знаю, почему непременно больше»16. Заинтересованность Чуковского, которой не понимала Т. А. Богданович, была, видимо, связана с его чувством вины перед Анненским.
Анненский, надо полагать, никогда не напоминал Чуковскому об его рецензии. Обостряя в Чуковском чувство благодарности к нему, это вместе с тем воздвигало между ним и Анненским психологический барьер, то ощущение постоянной недосказанности, которое, отчуждая людей, влечет их друг к другу какой-то смутной надеждой на «главный» разговор в будущем. Кроме того, в 1909 году Чуковский уже относится к Анненскому как к «мэтру». Этими чувствами окрашено второе из известных нам писем Чуковского к Анненскому: «Вам хорошо, дорогой Иннокентий Федорович: у Вас даже статьи выходят, как письма, которые Вы пишете придуманному другу. Я же никогда не пишу ночью, всегда пишу по утрам, не курю и не пью, — и уже привык писать для других, не то, что думаю сам, а то, что, думаю, должен бы думать читатель. Искренно писать не умею, черкаю двадцать раз. Завел было дневник, но двух строчек не написал, или — ей-богу же — о погоде. Может быть, потому мне так и близко Ваше творчество, что оно все дневник, и другим даже быть не умеет. У меня почему-то такое глупое представление, что Вы мне для чего-то нужны, — это уже второй год; что Вы чему-то научите. Если что не удается — мелькает: пойду-ка я к Анненскому. Но, верно, никогда не успею съездить к Вам: ничего не успеваю теперь. Выпускайте скорее второй том, хочется писать о Вас и загладить ту ерунду, какую я написал в «Весах». Вышлите мне, если Вам не трудно, Ваши переводы и стихи. Я исподволь подготовлюсь к статье: И. Ф. Анненский. Весь Ваш Чуковский. 18 января 909 г. (31 янв. 1909 г. по н. с.»)17.
«Мне так нужно Вас повидать, чтобы Вы меня научили, что мне с собой сделать. Начал я писать о Гиппиус — бросил. Начал о Белом — бросил. Ничего подобного со мною раньше не было. И ко всем сюжетам чувствую апатию. Кажется, завтра возьму и приеду к Вам. Если помешаю, уеду»18.
Однако свидания их были редки и, вероятно, непродолжительны. Чуковский так и не успел написать статью о «Второй книге отражений», — возможно, помешали неотложные текущие дела. «Главное», о чем он все надеялся поговорить с Анненским, так и осталось невысказанным, и Чуковский, по-видимому, так и не услышал от Анненского тех слов, которые должны были чему-то его научить...
Может быть, поэтому неожиданная смерть Анненского произвела такое сильное, такое глубокое впечатление на Чуковского: чувство вины соединилось с чувством ее непоправимости. Поэтому так переполнен эмоциями некролог Чуковского, помещенный 7 декабря 1909 года в газете «Речь». Гипертрофированное личное чувство вины перед Анненским в день его смерти трансформируется в сознании Чуковского, и он пишет о вине всей России перед незаслуженно обойденном славой и не оцененном современниками писателе: «... И таким мне кажется диким, что никто даже и не вспомнил тех десяти томов, которые он написал, ни строчки не вспомнил, ни буквы... как будут смеяться потом те, кто поймут твои книги, как будут они смеяться, узнав, что когда-то, в день твоей смерти, в огромной стране вспомнили только твой чин, а богатых даров поэтической души не только не приняли, но даже и не заметил никто — в этой огромной стране...».
Предлагаемые вниманию читателей «Смутные воспоминания об Иннокентии Анненском» представляют собой дневниковую запись К. И. Чуковского, сделанную им в середине 1960-х годов в больнице и занесенную в числе других записей в раздел дневника, который назывался «Что вспомнилось». Все это было написано по памяти, не предназначалось для печати и позднее не было подвергнуто правке. Отсюда отдельные неточности текста.
строки: «В Царском Селе скоропостижно скончался Иннокентий Федорович Анненский». Это так взволновало меня, что я ушел из театра и долго бродил по каким-то глухим закоулкам, а потом пошел к себе в отель и набросал о нем какую-то нескладицу, которая и была напечатана, — где, не помню. Так как мне и в голову не приходило тогда, что он так скоро умрет, я все откладывал «на потом» один важный разговор с ним, и теперь мне было мучительно жаль, что этому разговору не быть.
У меня есть книжка «Современники». Там между прочим напечатаны мои воспоминания о Вл. Короленко. Попутно я говорю там о Николае Федоровиче Анненском1 и упоминаю Иннокентия Федоровича. Николай Федорович с женою2 жил несколько летних сезонов в Куоккале у своей племянницы Татьяны Александровны Богданович3, с которой я в ту пору дружил. Поэтому Иннокентий Федорович был для меня не только поэт, эссеист, эллинист, но главным образом «дядя Татьяны Александровны». В то время он не был известен. Выпустил две или три незаметные книжки под псевдонимом Ник. Т-о (Никто)4«Весах» что-то весьма легкомысленное5. Никакого права говорить в печати об Ин. Анненском у меня тогда не было: я был необразованный журналист, он был серьезный ученый, поэт и мыслитель. Вряд ли я знал тогда, что Ник. Т-о — это «дядя Татьяны Александровны». По всем его тогдашним писаниям было видно, что он не жаждет широкой известности: писания были камерные, для избранных. Года через два после моей фатоватой рецензии6Татьяна Александровна взяла меня к нему в Царское Село. Я познакомился с его женой7, сидевшей в инвалидном кресле. Она была гораздо старше его и держалась с ним надменно. Чувствовалось, что она смотрит на мужа свысока и что он при всей своей светскости все же не может скрыть свою застарелую отчужденность от нее.
8 — единоутробный брат Николая Анненского, неугомонного остряка, у которого душа была даже чересчур нараспашку. Все интересы Николая Федоровича сосредоточились на общественных вопросах, главным образом на жизни крестьянства, он был типичный радикальный интеллигент того времени, враждебно относившийся к декадентскому искусству, к символизму, а Иннокентий Федорович, очень далекий от социальных вопросов, был близко связан с символизмом, с зарубежным искусством, с позднейшими литературными течениями Запада. Один был общителен, демократичен, разговорчив, другой — даже с любимой племянницей, с «Танюшей», держался чопорно и чинно, в духе царскосельской элиты. Со мною он был вежлив, участливо расспрашивал о моих переводах из Уитмена и, очевидно, чтобы сделать приятное Татьяне Александровне, похвалил какую-то мою журнальную статью. Но никакого сближения не произошло, да я и не смел мечтать о сближении: робел перед ним до безъязычия. Особенное впечатление произвел на меня его монументальный кабинет, где было множество французских и древнегреческих книг.
Велико было мое изумление, когда месяца через три в Куоккалу, в мое занесенное снегом жилье, вдруг прибыл он с ответным визитом — такой же помпезный, величественный, в сопровождении слуги. Держался он очень прямо (директор гимназии!), говорил со мной деликатно, сочувственно, с интересом выслушал мои новые переводы из Уитмена и в конце концов (не по совету ли Татьяны Александровны?) попросил меня почитать ему по-украински стихотворения Шевченко9, которым я тогда увлекался. Весь визит длился 30 минут — не больше. Я вышел его проводить. Он уселся в ожидавшие его финские санки рядом с сопровождавшим его денщикоподобным слугой10 — и умчался к станции куоккальской железной дороги. А я смотрел ему вслед с какой-то непонятной жалостью; я внезапно почувствовал его сиротство: неприкаянный, одинокий поэт, не умеющий сливаться с людьми, войти в их круг естественно и просто. Чувствовалось страстное желание сблизиться с литературной средой, но мешала многолетняя замкнутость. Видно было, что от этой замкнутости он тяжко страдает, жаждет преодолеть ее — и не может. Я видел, как пытался он «совсем просто», «на равной ноге» разговаривать с Сергеем Городецким, но преднамеренность этой простоты слишком бросалась в глаза. Николай Федорович добродушно смеялся над его выспренним тоном, от которого не мог он избавиться даже в разговоре с кондуктором царскосельской железной дороги.
(Приехав ко мне, он словно не заметил ни моих детей, ни моей убогой обстановки, никаких реалий моей жизни.)
— кажется, в 1909 году, — он вышел из своего царскосельского уединения и ринулся навстречу широкой литературной известности. Ему почудилось, что он нашел единоверцев и даже почитателей в журнале Сергея Маковского «Аполлон». Здесь ему померещилось что-то родное. Его встретили шумно, горячо и приветливо. Но вскоре обнаружились какие-то разногласия — и не помню почему, он разочаровался в своих новых друзьях11.
Кажется, журнал отказался напечатать какое-то его сочинегие12.
Татьяна Александровна рассказывала мне обо всем этом подробно, но сейчас я все перезабыл. Помню только, что у меня был порыв посрамить его обидчиков в печати и, главное, поехать к нему в Царское и сказать ему несколько почтительных, сочувственных слов. Татьяна Александровна утверждала, что даже такая ничтожная малость была бы проблеском в его глубокой депрессии. Но я постеснялся. а потом меня завертели другие дела, и потому я почувствовал такую горькую вину перед ним, когда до меня дошла весть о его скоропостижной кончине.
Все это я пишу очень больной. Вряд ли хоть что-нб. Вам пригодится. Могу сказать еще о его голосе; читал он свои стихи охотно, но всегда так, словно это — чужие стихи, и всегда чуть-чуть пришепетывая, по-дворянски, по-тургеневски. И как это ни странно: он любил просторечие. В его устах слишком бытовые, нарочито народные слова звучали как иностранные. Вот, к сожалению, все.
Сноски:
1. — старший брат И. Ф Анненского, ученый-экономист, публицист и известный общественный деятель; видный представитель либерального народничества.
2.
3. Т. А. Богданович (урожденная Криль; 1872-1942) — писательница, редакционно-издательский работник.
4. При жизни Анненского вышла лишь одна книга его стихов «Тихие песни» (1904).
5. К. И. Чуковский ошибается: в «Весах» была помещена егo рецензия на «Книгу отражений» (см. предисловие к публикации).
6.
7. Н. В. Анненская (урожденная Сливицкая; 1841-1917, — сообщено Р. Тименчиком).
8. Уже в 1906 году Анненский был отстранен от должности директора Царскосельской Николаевской гимназии н назначен инспектором С. -Петербургского учебного округа.
9. Анненский. несомненно, испытывал интерес и симпатию к творчеству и личности Шевченко. В статье «О современном лиризме» (1909) он писал о нем в связи с творчеством М. Кузмина: «A что, кстати, Кузмин, как автор «Праздников Пресвятой Богородицы», читал ли он Шевченко, старого, донятого Орской и иными крепостями, соловья, — когда из полупомеркших глаз его вдруг полились такие безудержно-нежные слезы — стихи о Пресвятой Деве? Нет, не читал. Если бы он читал их, так, пожалуй бы, сжег свои «праздники»...» (
10.
11. Причины конфликта Анненского с «Аполлоном» до конца не выяснены. М. Волошин пишет об этом так: «С осени 1909 г. началось издание «Аполлона». Здесь было много уколов самолюбию Анненского. Иннокентий Федорович, кажется, придал большее значение предложению С. К. Маковского (сотрудничать в журнале. - И. П.). чем оно того, может быть, заслуживало. В редакционной жизни «Аполлона» очень неприятно действовала ускользающая политика С. К. Маковского и эстетская интригующая обстановка. Создавался ряд недоразумений, на которые жалко было смотреть» («Рассказ М. А. Волошина об Ин. Анненском 27 марта 1934 г.». Записан Д. С. Усовым и Л. В. Горнунгом. Архив А. В. Федорова).
12. «Аполлона». 12 ноября 1909 года Анненский писал Маковскому: «Я был, конечно, очень огорчен тем, что мои стихи не пойдут в «Аполлоне». Из Вашего письма я понял, что на это были серьезные причины. Жаль только, что Вы хотите видеть в моем желании, чтобы стихи были напечатаны именно во 2 N, — каприз. Не отказываюсь и от этого мотива моих действий и желаний вообще. Но в данном случае были разные другие причины, и мне очень, очень досадно, что печатание расстроилось... Еще Вы ошиблись, дорогой Сергей Константинович, что время для появления моих стихов безразлично. У меня находится издатель, и пропустить сезон, конечно, ни ему, ни мне было бы не с руки. А потому, вероятно, мне придется взять теперь из редакции мои листы, кроме пьесы «Петербург», которую я, согласно моему обещанию и в то же время очень гордый выраженным Вами желанием, оставляю в распоряжении редактора «Аполлона». (Полный текст письма см.: О причинах размолвки Анненского с «Аполлоном» см. также его «Письмо в редакцию» («Аполлон», 1909, 2. стр. 34).
Корней Чуковский