Учитель Анненский /
Публикация и примечания Николая Богомолова //
"Независимая газета", 28 сентября 1996 г
Александр Алексеевич Кондратьев (1876 - 1967) сознательно и, видимо, с некоторым вызовом стилизовал все свое творчество под произведения русских литераторов второго, третьего, а то и еще более далекого ряда. Между тем его творчеству уже посвящена целая книга выдающегося филолога Владимира Топорова, последние стихи изданы в США, а сборник прозы — в России. Сегодняшний читатель может узнать его не только по тем отрывочным сведениям, которые доходили ранее, но и из довольно многочисленных биографических статей и публикаций писем (увы, не переписки — почти весь русский архив Кондратьева погиб или, во всяком случае, не разыскан). Но еще немало произведений Кондратьева остаются практически неизвестными не только читателю, но даже исследователю-специалисту. Особенно ценны среди них мемуарные очерки. В отличие от многих сверстников и знакомых, Кондратьев не эмигрировал, а остался жить в имении своей тещи, которое оказалось на территории Польши. Потому большинство своих стихов и очерков он и печатал в польских газетах и журналах — «Волынское слово», «Свобода», «За свободу!», «Меч», «Молва». Прокатившиеся волны русского и немецкого вторжения не только заставили самого уже немолодого писателя пешком уйти из дому, но и уничтожили множество печатных страниц, хранивших его строки, и добраться до них непросто. Об Иннокентии Анненском Кондратьев охотно, хотя и отрывочно, вспоминал не раз, но более или менее подробные воспоминания собрался записать однажды. Очерк «Иннокентий Федорович Анненский» печатается по тексту газеты «За свободу!» (Варшава, 1927, 11 сентября, № 208).
* * *
Не без приятного чувства я вспоминаю порой 8-ю С<анкт>-П<етер>Б<ургс-кую> гимназию, в которой я когда-то учился, ее чистенькие, уютные классы, не забрызганные чернилами, светлые обои на стенах, не изрезанные ножами желтые лакированные парты, тропические растения и цветы, которых никому из нас не приходило в голову трогать. Как директор, так и инспектор были любившие чистоту, порядок и правдивость честные немцы. Помимо обогащения нас научными познаниями, они заботились и о физическом нашем развитии. Мы имели зимою каток, превращавшийся весной в большой плац для игр, с «гигантскими шагами», городками и крокетом. Заботившийся кроме того, чтобы мы не переутомлялись, директор наш, Я. Г. Мор, требовал от учителей не задавать нам слишком много уроков, отнимавших время сверх установленной нормы.
Должен, однако, признаться, что мальчишки не оправдали доверия директора и показывали фантастическое число минут, потраченных на приготовление уроков.
Этого строгого, честного и столь неосновательно верившего в правдивость нашу человека, когда я был в шестом, кажется, классе, к общему нашему огорчению убрали от нас, переведя в окружные инспектора по греческому языку. На освободившееся место назначен был ректор или директор киевской коллегии Галагана Иннокентий Федорович Анненский1.
Это был сравнительно молодой еще, худощавый, высокий брюнет с чуть-чуть спускающейся на лоб прядью деланно небрежной прически.
Он носил черные затейливые галстухи иной несколько, чем у остальных преподавателей, формы. Двигался плавно, чуть-чуть покачиваясь и напоминая важной походкой бродящего по болоту журавля или аиста. Анненский стал преподавателем греческого языка и классным наставником того самого класса, где я учился.
Сначала его отношения с классом были немного натянутые, т<ак> к<ак> среди гимназистов старшего возраста наблюдалась, кажется, некоторая оппозиция по отношению к новому директору, но мало-помалу между нами установились добрые отношения. В особенности после того, как ученики убедились, что новый преподаватель отнюдь не намерен донимать их грамматикой, переводами с русского на греческий и т. п. мало интересными и неприятными вещами.
Умышленно или нет, но Анненский не стремился научить нас тонкостям того языка, который сам как переводчик Эврипида знал в совершенстве. На уроках своих он гораздо больше старался ознакомить нас с греческим искусством, религией, мифологией, философскими системами; заставил нас написать по-русски сочинение о Сократе и особенно интересовался теми из нас, которые не ограничились при этом в качестве пособий классными учебниками. Порой от греческой литературы он переходил к современной, иногда даже к русской, и урок обращался тогда во что-то среднее между лекцией и беседой. За обнаруженные нами познания в вышеназванных областях он ставил нам четверки, как за греческий язык, и усвоил себе за правило не слишком часто беспокоить тех, кто принципиально не готовил уроков...
Уговорив владельца дома, где нанималось помещение для гимназии, надстроить этаж, большую часть которого занимал рекреационный, или актовый, зал, Анненский позаботился о том, чтобы последний снабжен был колоннами, гипсовыми статуями античных богов, а потолок ярко расписан в ионическом стиле. Вместо скамеек вдоль стен расставлены были обитые плюшем в античном вкусе диваны.
Однажды нам было объявлено, что в ближайшее воскресенье новый директор прочтет в этом зале для желающих свой перевод приписываемой Эврипиду трагедии «Рес». Интересуясь античной литературой, я, конечно, был в числе слушателей.
Читал Иннокентий Федорович хорошо. Вместо глотков воды, для освежения голоса он отломил раза два по крошечному кусочку какой-то пастилки. Пьеса показалась нам интересной. По окончании чтения ученики и собравшиеся послушать трагедию учителя дружно хлопали переводчику.
Тут же, вероятно, возникла мысль и принято было решение поставить и разыграть эту пьесу своими гимназическими силами. Один из воспитанников старшего класса С. И. Панов (впоследствии театральный художник и талантливый график) выразил желание написать декорации. Для постановки же пьесы и обучения будущих актеров был приглашен отец одного из воспитанников гимназии, режиссер Василеостровского театра Василёв. Из складов Александрийского театра дали нам старые костюмы, трико и бутафорские принадлежности. Фригийский царь Рес блистал в шлеме и латах Жанны д'Арк. Сын Иннокентия Федоровича, Валентин, изображавший богиню Палладу, приучался ходить в античных хитонах, к которым присовокупил и материнское бриллиантовое колье. Преподаватель (он же и композитор) Иванов написал музыку для оркестра и обучил хоры. В актовом зале устроена была сцена с электрическою рампою.
Пьеса, где доходящая до дерзости смелость ахейских вождей переплетается с мужественным соревнованием троянских героев, а к торжественным хорам людей примешиваются то коварные речи, то рыдания богинь, прошла довольно успешно.
В числе других играл и я, исполняя одну их женских ролей. Спектакль прошел дважды, и о постановке «Реса» были сочувственные статьи и заметки во всех петербургских газетах2.
В первое же воскресенье после спектакля директор пригласил всех его участников к себе, где нас ожидали конфекты и довольно внушительное количество бутылок шампанского...
Вскоре после постановки «Реса» Иннокентий Федорович покинул нашу гимназию и переведен был в Царскосельскую. Гимназисты, получившие от него много послаблений, жалели о снисходительном директоре, особенно кружок лиц, связанных с Анненским постановкою «Реса».
Своего класса Иннокентий Федорович не забывал и в Царском Селе. Он пригласил всех нас на масленице к себе на блины. А когда мы закончили наши выпускные экзамены, Анненский прислал нам приветственную телеграмму...
Культурное влияние на нас нашего наставника и директора, несмотря на свою кратковременность, было настолько сильно и дало нам столько познаний, что когда, напр<имер>, лет 8 спустя появилось в журнале «Новый Путь» читанное предварительно в Париже исследование Вячеслава Иванова «Эллинская религия страдающего бога», то для учеников Анненского не оказалось ничего там нового3.
В бытность мою студентом мне удалось увидеть постановку другого перевода Иннокентия Федоровича — эврипидовой же трагедии «Ифигения-жертва». Ставилась пьеса в зале Павловой в исполнении членов одного из драматических обществ. Выделялась своею игрою артистка Императорских театров В. А. Пушкарева-Котляревская. Она играла роль Клитемнестры и так естественно сказала, говоря о Фракии: «А, это там, где водятся кентавры», что навсегда приковала мои уважение и симпатии, Кентавры же тогда, благодаря картинам Бёклина и его подражателей, были в моде...
В первом же антракте я заметил высокую, тонкую фигуру Анненского, его деланно-небрежную прическу, черный, широкий, почти до подбородка завязанный галстух и отпускавшуюся им, в то время еще очень короткую бороду.
Я выразил Иннокентию Федоровичу свою радость по поводу хорошей игры некоторых актеров, а он — удовольствие видеть меня4.
Справляясь при всяком удобном случае о своем бывшем директоре, я узнал в свое время, что он отстранен был от руководительства гимназией и сделан окружным инспектором петерб<ургского> округа по древним языкам. Раза три я навещал его в Царском Селе5.
В 1905 г. я послал ему, тотчас же по выходе, свою первую книгу стихов и получил в ответ изданный им незадолго до того его собственный сборник «Тихие Песни. Парнасцы и Проклятые», составленный как из оригинальных лирических произведений, так и из переводов французских поэтов.
ему.
Как мне потом стало известно, французских декадентских поэтов Иннокентий Анненский переводил еще ранее, нежели ими заинтересовался кружок кн. Урусова.
Мы, ученики Иннокентия Федоровича, знали от одного из гимназических преподавателей, бывшего одновременно с ним в университете, что наш директор переводил, будучи студентом, индусскую лирику. Но мы не знали еще, что И. Ф. пишет оригинальные стихи, печатать которые ему отсоветовал в свое время брат его, известный в свое время общественный деятель Николай Федорович.
Перу Анненского кроме перевода всего Эврипида принадлежат несколько оригинальных трагедий на античные темы. Из них я упомяну «Иксиона», «Меланиппу-Философа», «Лаодамию» (которой подражал Ф. К. Сологуб в своем «Даре мудрых пчел») и «Фамиру Кифареда».
Мне приятно, что, написав (несколько раньше его) повесть «Фамирид», я совпал со своим учителем в теме, хотя должен признаться, что пьеса Анненского (трижды, если не более, им переделываемая) представляет в значительно более оригинальном преломлении авторского «я» написанное произведение, нежели мой основанный на сопоставлении мифологических фрагментов рассказ.
В другом рассказе моем («В объятьях тумана»), где мне случилось вывести неизвестного нам в эллинской мифологии бога морского тумана, Иннокентий Федорович не только одобрил внешний вид этого бога, но и нарек ему имя: «Ээрий».
Он же был у меня, в числе небольшой группы приглашенных, на авторском чтении моего мифологического романа «Сатиресса». Не могу, однако, согласиться с его утверждением, нашедшем место и в журнальном отзыве («Перевал»), что античная древность не знала сатиресс. В соответствующем томе им самим мне рекомендованного словаря «Darenberg et Saglio» указано несколько скульптурных произведений античного искусства, изображающих сатирессу.
У меня Иннокентий Федорович был всего раза два или три. Он вписал мне в альбом свое стихотворение «Хрусталь мой волшебен трикраты», напечатанное потом в несколько измененном виде.
Он прислал мне в свое время приглашение на состоявшееся у него первое редакционное собрание организовавшегося под его редакцией журнала «Аполлон»7, и я очень жалею, что служебные занятия помешали мне принять более близкое участие в этом издании.
По мере возможности я старался, однако, бывать на заседаниях «Общества ревнителей русской словесности» в редакции «Аполлона», где Анненский при поддержке фактического хозяина журнала С. К. Маковского играл доминирующую роль8. Власть свою Иннокентий Федорович добровольно делил с В. И. Ивановым и давним своим знакомым Ф. Ф. Зелинским.
Т<аким> о<бразом>, Анненский под конец жизни достиг осуществления юношеских стремлений своих. Тяготея к поэзии и искусству, он вынуждаем был и окружающей его средой, и служебными обстоятельствами вместо стихов печатать статьи в педагогических журналах и научные рецензии.
Стихи его увидели свет лишь под старость. Первую книжку их Иннокентий Федорович выпустил в свет под псевдонимом («Ник. Т-о.»).
относительно близости его к «декадентам» Иннокентий Федорович тут же ответил немедленною подачей заранее подготовленного прошения об отставке.
Оставление должности, к счастью, не отразилось неблагоприятно на материальном положении Анненского, т. к. он занимал в то время кафедру на высших женских курсах и остался членом ученого к<омите>та при мин<истерстве> нар<одного> просв<ещения>.
Стихи его и статьи все чаще появлялись на страницах им самим выбираемых журналов. Его окружали заботившиеся об известности своего учителя ученики и почитатели.
И тут, когда, по всей вероятности, осуществились заветные желания Анненского, он внезапно ушел от улыбавшейся ему на прощание жизни. Проезжая раз мимо Царскосельского вокзала (в С<анкт->П<етер>Б<ур>ге, И. Ф. почувствовал себя дурно, велел остановиться извозчику, вышел из пролетки и, опустившись на ступеньку привокзального подъезда, скончался.
Тело его как неизвестного звания мужчины отвезено было в приемный покой при больнице, откуда лишь ночью выдано было родным.
Вторично я отправился туда уже на похороны, после которых, со стесненным сердцем, должен был торопиться на службу.
Смерть Иннокентия Федоровича была большою утратою для его учеников и руководимого им литературного кружка. А его утонченные, полные оригинальной прелести стихи имеют свое собственное независимое место на русском Парнасе.
Примечания
1. Директором Коллегии Павла Галагана в Киеве Анненский был в 1891-1893 гг., потом, после конфликта, в октябре 1893 г. был назначен директором 8-й петербургской гимназии, где прослужил до 1896 г.
«Рес» была сыграна 31 января и 2 февраля 1896 г. Сын Анненского (на два класса младше Кондратьева) играл роли Афины Паллады и Афродиты, а автор воспоминаний — Музы.
3. Мнение Кондратьева о вторичности книги Вяч. Иванова («Новый путь», 1904, № 1-4, 8-9) явно несправедливо и, видимо, вызвано натянутыми отношениями с Ивановым (см.: «Новое литературное обозрение», 1994, № 10, с. 107-113).
4. «Ифигения-жертва» была поставлена 16 марта 1900 г.
5. Директором Николаевской Царскосельской гимназии Анненский был до 1 января 1906 г., после чего, практически до самой смерти, служил инспектором Петербургского учебного округа.
«Аполлона» Анненский не был, хотя и играл заметную роль в создании журнала. Первое собрание состоялось на Мойке, 24, где разместилась редакция.
8. Кондратьев говорит об «Обществе ревнителей художественного слова» (путая его с «Обществом любителей российской словесности»), главным вдохновителем и руководителем которого был отнюдь не Анненский, а Вяч. Иванов.