Три века русской литературы.
Вып. 1. Иркутск. 2002. С. 77-83.
Литературная судьба Иннокентия Федоровича Анненского – одной из самых крупных фигур «Серебряного века» – поистине трагична, ведь он был совершенно не известен как поэт при жизни и умер всего за четыре месяца до выхода своей главной книги – сборника стихотворений «Кипарисовый ларец». Заслуженная, но запоздалая слава поэта пришла к Анненскому уже после смерти. Думается, на судьбу Иннокентия Анненского, как и на всю тональность его творчества, наложило свой отпечаток то печальное обстоятельство, что он был, по сути, тяжело больным человеком. С детства Анненский страдал пороком сердца.
Не удивительно, в таком случае, что тема «сердца» и ощущений, непосредственно связанных с этим органом, проходит через все творчество поэта. Вот, например, несколько весьма характерных строк со страницы сборника «Тихие песни», анонимно выпущенного автором в 1904 году. Их невозможно читать без волнения даже здоровому, полному жизненных сил человеку. Те же, кто имеет несчастье страдать сердечными заболеваниями, наверняка сразу почувствуют в поэте родственную себе душу.
Эта ночь бесконечна была,
Я не смел, я боялся уснуть:
Два мучительно-черных крыла
Тяжело мне ложились на грудь.
На призывы ж тех крыльев в ответ
Трепетал, замирая, птенец,
И не знал я, придет ли рассвет
Или это уж полный конец…
Несомненно, речь идет о приступе грудной жабы или, выражаясь современным языком – стенокардии, нарушении нормальной деятельности сердечной мышцы из-за недостатка кислорода. Что и говорить, картина это драматическая, неизменно вызывающая у больного человека страх, близкий к панике. Но как же точно удалось найти Анненскому метафору для описания возникшего в этот момент приступа аритмии сердца! Скорее всего, это экстрасистолы – внеочередные сокращения сердца, сбивающие его нормальный ритм. Кажется, только так, максимально близко к реальным ощущениям, и можно передать их – это как бы еще неумелые, неуклюжие движения совсем неопытного, неоперившегося птенца. Птенца, противоестественным образом сменившего сильную взрослую птицу, обычно легко и радостно несущую на своих крыльях здорового человека. С поразительной точностью охарактеризована и возникающая за потоком экстрасистол компенсаторная пауза сердца – судорожно трепетавший птенец вдруг замирает. Увы, подобные ощущения возможны уже при значительных изменениях сердечной мышцы: ее гипертрофии – болезненном увеличении и склеротических явлениях. А это значит, что болезнь уже глубоко пустила свои корни в сердце поэта. Думается, нет смысла гадать, какой же в действительности недуг одолевал Анненского. Учитывая обстоятельства его жизни – болезнь была не врожденной, а приобретенной в детстве после перенесенного воспаления легких, из-за чего даже пришлось дублировать год обучения в гимназии. Скорее всего, это мог быть порок митрального клапана сердца, его сужение или, наоборот, неспособность полностью замкнуться при каждом сердечном сокращении. В этом случае сердцу приходится работать с повышенной нагрузкой, из-за чего и развивается гипертрофия его мышц. В большинстве случаев этот процесс осложняется хроническим воспалением перикарда – сердечной сумки, что только усугубляет все болезненные явления.
Но, даже абстрагируясь от этих, повторюсь еще раз, удивительно точных описаний нарушений сердечной деятельности, цитированное стихотворение следует признать болезненным. Дело в том, что здоровый человек обычно почти не ощущает своего тела, оно как бы растворяется в окружающем его мире. И, анализируя свои ощущения, он будет отталкиваться прежде всего от реакции на внешние раздражители. Для примера можно вспомнить пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»:
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный…
Ночь. Мрак. Глаза не различают предметы в темноте, на что же отреагирует молодой, полный сил, хотя и испытывающий душевное беспокойство, человек? В атмосфере жилого дома скорее всего …на часы. И точно:
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близь меня…
вызывает грустные мысли о бренности окружающего мира.
«Грусть»:
Внемля ветру, тополь гнется, с неба дождь осенний льется,
Надо мною раздается мерный стук часов стенных…
Конечно, приведенные выше строки написаны поэтами в их молодые годы, а когда же и быть здоровым, как не в эту пору? Пожалуй, только у Тютчева, в последний период его жизни, отыщется что-то родственное Анненскому. Вот как звучит это в его «Бессоннице»:
Есть час один, проникнутый тоской,
Когда на целый город ночь сошла,
И всюду воцарилась мгла...
Кажется, еще ничто не предвещает тех трагических признаний, что через мгновение польются из измученной души поэта. И вдруг:
И так же плачет и так же изнывает…
Но тщетно плачется и молится оно:
Все вкруг него и пусто и темно!
Час и другой все длится жалкий стон,
Эти строки написаны в апреле 1873 года, всего за несколько месяцев до смерти поэта. В момент их рождения Тютчеву было уже за семьдесят. Цитированное выше стихотворение Анненского не датировано, но в момент выхода сборника «Тихие песни» ему не было и 50.
Для любого человека, мало-мальски искушенного в медицине, не составляет секрета, что с сердечной недостаточностью тесно соседствует патология дыхательной системы. Естественно, такие люди очень чувствительны к чистоте и свежести воздуха. Действительно, у Анненского можно обнаружить такие, весьма показательные, метафоры и сравнения:
Я хотел бы любить облака
На заре… Но мне горек их дым…
Или:
А в сердце тоски не уйму…
Но солнце таится в дыму.
И здесь ему сродни оказывается поздний Тютчев (выделено мною. — Н. Б.):
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему еще молиться мог.
Или:
И жизнь над нами тяготеет
…
Увы, закономерным оказывается и впечатление, вынесенное Анненским из пещер Киево-Печерского монастыря, посещение которых обернулось для него настоящим кошмаром:
Чьи-то беззвучно уста
Молят дыханья у плит…
Нет, не хочу, не хочу!
Гасит дыханье свечу?
Тише… Ты должен ползти…
Фрагменты стихотворения "Киевские пещеры".
Впрочем, посетившие это замечательное место в какой-либо большой праздник, когда в подземных лабиринтах оказываются сотни людей, желающих припасть к мощам святых угодников, вряд ли осудят поэта за такое, далекое от благоговейного умиления, признание.
Разумеется, взгляд врача на творчество Анненского – всего лишь один из ракурсов в его понимании. Пожалуй, даже ракурс экзотический. Важнее другое: именно сердце становится для поэта синонимом души – органом, определяющим, говоря языком Достоевского, «всемирную отзывчивость» поэта. Кажется, в русской литературе рубежа XIX-XX веков не найдется художника, равного в этом смысле Анненскому. Его сердце откликалось на горе людей, пусть даже и незнакомых автору, таких, как старые эстонки, чьи дети были замучены карателями в революцию 1905 года. Оно же воспринимало м?ку литературных героев – гетевской Гретхен, погубившей своего ребенка и утратившей, от непосильной потери, разум. Ему была близка и понятна даже тоска бездушных вещей, будь то будильник или старый вал изношенной, почти лишившейся голоса шарманки. Удивительное и уникальное умение всех понять чрезвычайно расширило поэтический мир Анненского, сделав его провозвестником неведомых перед тем путей творчества. «Он нес в себе столько нового,» – писала Ахматова, «что все новаторы оказывались ему сродни…»
Увы, этот удивительный восприемник чужих страданий был совершенно одинок в своей реальной жизни. Лишенный, в силу болезненности, многих радостей бытия, Анненский был вынужден вести жизнь тихую и уединенную, как бы отгородившись от людей некоей завесой. В глазах окружающих это делало его облик почти таинственным. Именно так, по большей части, воспринимали его ученики и преподаватели учебных заведений в Петербурге и Киеве, где в разное время довелось служить поэту. Один из младших современников Анненского, впоследствии известный искусствовед Н. Н. Пунин так описывал свои впечатления: «Он шел очень прямой, в вицмундире, с черным пластроном вместо галстука; по обеим сторонам на лоб спадали слегка седеющие пряди волос, и они качались на ходу; широкие брюки болтались вокруг мягких, почти бесшумно ступающих штиблет; его холодные и вместе с тем добрые глаза словно не замечали расступавшихся перед ним гимназистов, и, слегка кивая головой на их поклоны, он торжественно проходил по коридору, как бы стягивая за собой пространство…»
– преподавательской деятельностью. Его послужной список включает частную гимназию Ф. Ф. Бычкова (позже – Я. Г. Гуревича) и 8-ую мужскую гимназию в Петербурге, коллегию Павла Галагана в Киеве, Павловский институт, Высшие женские (Бестужевские) курсы, где он преподавал древние языки – латинский и греческий, а также читал лекции по теории словесности. С 1896 г. Анненский в течение десяти лет возглавляет Николаевскую мужскую гимназию в Царском селе под Петербургом, в стенах которой, в свое время, учился Пушкин. Правда, тогда это была не гимназия, а знаменитый Императорский лицей. Кроме того, поэт публиковал многочисленные статьи и рецензии в различных научных изданиях, в частности – в «Журнале Министерства народного просвещения», в журнале «Воспитание и обучение» и проч. Что и говорить, такие нагрузки и не всякому здоровому человеку по силам. Здесь же они были еще и мучительной помехой для поэтического творчества.
Видимо из-за перегрузок Анненский слыл чрезвычайно рассеянным человеком. Известен, например, следующий анекдот. Поэт возвращается домой в Царское село с какой-то лекции из Петербурга. — Ваше превосходительство! — бросается к нему слуга, известный на все Царское великан Арефа. — Да ведь пальто-то — чужое!!! Анненский снимает и удивленно рассматривает пальто. — Действительно, не мое… То-то я всю дорогу из Петербурга ломал голову, что это за портсигар у меня в кармане появился?
на сердце, многие ли из современных педагогов смогут, не кривя душой, повторить во след за поэтом:
Вы несчастны, если вам
Не понятен детский лепет,
Вызвать шепот — это срам,
Горший — в детях вызвать трепет?
"Дети".
Да, он общался с ними на равных, ничуть не чувствуя, что потерял авторитет или зря потратил время! Тяжелый недуг парадоксальным, на первый взгляд, образом, сделал этого человека не только необыкновенно внимательным к нуждам других людей, но и мужественным перед лицом многочисленных жизненных ударов. Пожалуй, наиболее ярко эти качества проявились в период Первой русской революции. Захваченные вихрем ее событий, многие учащиеся Николаевской гимназии оказались замешанными в волнениях молодежи, подписывали петиции с требованиями изменений в учебном деле, участвовали в уличных демонстрациях. В самой же alma mater 4 ноября 1905 года была проведена «химическая (! - Н. Б.) обструкция», после чего пришлось даже прерывать занятия. От директора потребовали объяснений, и, главное, списков участников беспорядков. Теряя драгоценное здоровье в объяснениях с власти предержащими, Анненский ухитрился все-таки сделать так, что требуемые списки поданы не были. Понятно, к чему бы это привело: все значащиеся в них были бы отчислены, как говориться, с «волчьим билетом», и путь к образованию им был бы закрыт. Мудрый наставник спас своих подопечных, пусть даже и не всегда поступавших разумно, на грани анархии и хулиганства, от участи изгоев, но самому ему это стоило директорского поста. И хотя увольнение было обставлено как перевод на другую работу, да еще с повышением, сам факт принуждения к смене деятельности был, по существу, оскорбительным. К тому же новая должность – инспектор Санкт-Петербургского учебного округа - требовала постоянных разъездов по губернии, что при расстроенном здоровье было не только обременительным, но даже опасным для жизни. Правда, теперь появилось время для раздумий - в долгие часы переездов по железной дороге. И некоторые стихи Анненского последних лет приобретают характерные дорожные пометы: «вологодский поезд», «почтовый тракт Вологда -Тотьма».
Удивительно благородный и терпимый в отношении других людей Анненский был чрезвычайно требователен к себе. Вот строки из знаменитого стихотворения «Старые эстонки», имеющего подзаголовок «Из стихов кошмарной совести», — это отклик поэта на массовые расстрелы рабочих в Ревеле; содержащийся в нем приговор, прямо-таки, обжигает своей жестокостью:
Ты жалел их… На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
Спите крепко палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!
Скоропостижная смерть Анненского ужасна своей безвременностью. Но в ней было и одно загадочное обстоятельство. Поэт скончался вечером 30 ноября 1909 года прямо на ступеньках Царскосельского (ныне Витебского) вокзала в Петербурге. Люди, поспешившие помощь к безжизненно оседавшему в снег господину, скорее всего даже не подозревали, кто перед ними. Между тем, до сих пор остается непонятным, почему Анненский оказался в это время на вокзале. По воспоминаниям одного из современников, незадолго перед этим поэт вышел из гостей на Загородном проспекте и должен был ехать совершенно в другую сторону – на Васильевский остров, где его ждали на лекции. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, чем он руководствовался в своих действиях. Свершилось, то чего поэт так опасался, признавшись в одном из стихотворений:
О сердце! Когда, леденея,
Ты смертный почувствуешь страх,
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?..
В реальной жизни чуда, увы, не произошло. Однако через четыре месяца Анненского ожидало поэтическое бессмертие.