Апполон, 1910, № 4.
"Чтение поэта есть уже творчество". Этот афоризм в устах И. Ф. Анненского приобретал, особенное значение и как бы оправдывал принцип, положенный в основу его критических работ, принцип крайнего субъективизма.
"Книги Отражений", прежде всего видишь лицо их автора, его взгляд, улыбку, слышишь его голос, и та внутренняя творческая работа, которую совершал критик-читатель, является как что-то зримое и эстетически воплощенное. Нет, это не аналитическое исследование "Гамлета", "Трех сестер", "Клары Милич" или "Романцеро"*: это тени, видения, вызванные к новой таинственной жизни читателем-чародеем... Да, это — Принц Датский, но я вижу новый жест его, которого я не видел, когда смотрел глазами Шекспира; да, это — Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось в её сердце... "Маша любит, чтобы ей говорили тихим голосом немножко туманные фразы, но чистые, великодушные и возвышенные фразы, когда самовар потух, и в столовой темнеет, а по небу бегут не то облака, не то тени"... И эта Клара Милич, конечно, та самая Клара, которую так предсмертно воспел Тургенев, но у неё было и другое имя...
"Она сначала пела, потом перешла на драматическое амплуа, и в тоске любовного разочарования еще молодой приняла фосфор в Харьковском театре после первого акта Василисы Мелентьевой"... А портрет её такой: "Брови черные и почти сросшиеся прямой линией... И глаза черные — не желтые, как на испанских портретах, а именно черные, — это глаза-зрачки, трагические и самоосужденные"... А вот эти Гейневские призраки "Романцеро"... Да, они, все так же плывут по таинственным волнам:
So traurig schwimmen die Todten...
Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какие странные "Отражения" рассматриваем мы в этих книгах! И если в самом деле зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставил перед нами мастер? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышим больше его признаний, а в его книгах так мало разъясняющих слов, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета... Но как далёк этот эстетизм от благодушия художественного гурманства: воистину это — траурный эстетизм... Анненский ничего не хочет знать до конца, потому что знать до конца значит верить во что-то, быть уверенным в чем-то. Но никакой веры Анненский не может принять в силу какой-то странной своей "гордости". Всегда он созерцает, эстетически созерцает — и только. И в траурной печали скользят перед ним видения. Это мстит за себя тайна искусства. "Мне отмщение и Аз воздам". За траурной завесой скрылось реальное. "Остались только вороны, туман и никем не оплаканные трупы, — да с ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта"...
"Романцеро" торопливо проходит мимо созерцателя, но, однако, успевает ранить сердце, потому что при мгновенной вспышке магния было видно, как дрогнули "локоны на осужденной голове Стюарта"...
"Чтение поэта есть уже творчество". У Анненского его читательское творчество всегда идеалистично. И в глубине такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая "Книги Отражений", мы как бы входим в мир иллюзий, и таинственный спутник сознательно ведёт нас в какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховских героев Анненский говорит: "Все эти люди похожи на лунатиков". (I. Стр. 151)*. То же самое критик мог бы сказать про героев Шекспира, Гейне, Достоевского и всех великих, на которых упал его взгляд. И он говорит непрестанно об этой лунности. Перед Гейне-Анненским, по Рейну, весь обсыпанный лунным светом, скользит легкий чёлн, и там виднеются женщины, тоже прозрачные, как и их ладья". (II. Стр. 66)*. И вечный Leitmotiv — "So traurig schwimmen die Todlen"... преследует поэта-лунатика, этого странного критика-визионера... Вместе с Лермонтовым он любит "тишину лунной ночи" и вместе с ним задерживает шаг на щебне шоссе... Поэт-критик мог бы сказать про себя то же, что он сказал про тургеневскую героиню: "Бедной Софи нечем было любить Бога. Она жила одним изумлением, одной белой радостью небытия, о котором людям говорило её молчание". Здесь, впрочем, явная неточность: нельзя назвать "радость небытия" "белой", потому что в белизнe вся полнота красок и вся сложность реального. Нет, это опять тот же лунный экстаз, если и чуждый сердцу тургеневской Софи, то очень близкий сердцу тоскующего поэта... У Анненского-эстета, у Анненского-теоретика найдётся, однако, парадоксальный принцип в духе Маллармэ и Реми-де-Гурмона. "Дело в том, что поэт влюблен в жизнь, и таким образом смерть для него лишь одна из форм этой многообразной жизни. "Le neant" получает символ, входящий в общение с другими и тем самым ничто из ничто обращается уже в нечто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смысл". Но мог ли Анненский твердо исповедовать даже и такой ни к чему не обязывающий парадоксальный принцип? Нет и нет: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумел эстетик под "любовью к жизни"? На это у Анненского был ответ: "ту своеобразную эстетическую эмоцию, то мечтательное общение с жизнью, символом которых для каждого поэта являются вызванные им, одушевленные им метафоры". Как? Символом являются метафоры? Никогда. И здесь не только неточность выражения: это явная идеалистическая тенденция одинокого мечтателя. Вот ключ к пониманию Анненского критика — к пониманию его лунности, его гамлетизма, ибо Принц Датский едва ли не лунатик. "Для Гамлета, после холодной и лунной ночи в Эльсинорском саду, жизнь не может уже быть ни действием, ни наслаждением"... "Нельзя оправдать оба мира и жить двумя жизнями зараз. Если тот лунный мир существует, то другой — солнечный, все эти Озрики и Полонии лишь дьявольский обман и годится разве на то, чтобы его вышучивать и с ним играть"...
"Клара Милич", "Три сестры", "Гейне и его "Романцеро"", "Белый экстаз", "Гамлет" в "Книгах отражений".