Из архива Василия Гроссмана /
Вступительные заметки и публикация Ф. Губера
// «Вопросы литературы», 1997, № 4.
Василий Гроссман по-настоящему любил стихи. Пробуждая во мне, ребенке, интерес к поэзии и поэтам, он часто, почти ежедневно, читал мне их по памяти. Чаще всего — своих любимых поэтов Некрасова и Тютчева. Часто — “Думу про Опанаса” Багрицкого, “Черного человека” Есенина, “У птицы есть гнездо...” Бунина, “Странник прошел, опираясь на посох...” Ходасевича, “Век-волкодав” Мандельштама. Любимыми поэтами Гроссмана были также Случевский и Анненский. Стихотворение Анненского “Среди миров...” я знал наизусть до того, как по-настоящему научился читать. Записи Василия Гроссмана о Случевском и Анненском, сделанные им в последние годы жизни, отражают отношение писателя к поэзии. <...> А в нескольких страницах о Случевском и Анненском он предельно точно выразил свое отношение к поэзии и поэтам.
Напрасно полагают, что страх смерти присущ поэзии уходящих классов, поэзии заката. Страх смерти присущ тем, кто хорошо живет, жалеет расстаться с хорошей жизнью. Не боятся смерти живущие тяжело, трудно, мучительно.
В Анненском раскрывается одно из свойств поэзии — она может быть почти божественно совершенна будучи ничтожно малой.
Исключая несколько стихотворений — “Старые эстонки”, “Петербург” и еще одно-два, — поэзия Анненского замкнута в круг петербургской квартиры, дачи, дачного сада. Предметы, которых касается его поэзия сегодня уж не найдешь в комнате у рабочего, инженера, служащего, в крестьянском доме, — это все предметы из комиссионных магазинов: часы-лира, хрусталь, аметисты, панно, драпри, фарфор, вазы, статуэтки, бронза. А вот предметы пушкинской поэзии живут поныне в бедных наших домах.
Пейзаж Анненского — это парки, дачные сады, клумбы, курортное побережье, это Петербург и Царское Село... Если он и видит лес, поле, то лишь из окна вагона, либо когда спешит от железнодорожной станции к дому с парком...
— лиловые, фиолетовые, багряные, золотистые, серебристые.
Ощущение природы томительное, душное, мир, отраженный в глазах больного, но не больного лежащего в угрюмой больнице, а санаторного — вокруг все пугает его, томит, все полно предчувствий о расставаниях, болезнях, утратах, надвигающейся старости, смерти. В этом сведении мира природы к неясным и многообразным страхам, обуревающим мнительного человека — жестокое признание нищеты.
В самом деле — бури, грозы, дожди, метели, вихри, шум лесов, водопады, благоухание цветов, все это через оконное стекло, все это, если речь идет о ночи — всегда в постели, под одеялом, через окно, завешанное кружевом занавесок, шторами, жалюзи... Хоть бы раз Анненский промерз в метель, хоть бы раз он шел, обливаясь потом, по пыльной дороге. Нет, нет, всегда на извозчике, всегда с террасы, либо из окошка. А цветы большей частью не луговые, а орхидеи в хрустальных вазочках. Таков внешний мир Анненского.
Теперь о душе его. Она порождение музея, картинной галереи, библиотеки, ее изящество второго рода, оно из полуфабрикатов, а не из руд и земли жизни.
Круг его внутренних переживаний, ассоциаций, так же, как его внешний мир, большей частью условен, вторичен — мир философских абстракций, мир театральных декораций и театра, античности, живописи, его герои пришли из мировой литературы. Его поэзия рождена не жизнью, а поэзией. Не тяжкий, дивный, грубый, дымный, потный, кровавый мир, войдя в душу поэта, совершает чудо рождения поэзии. Нет, нет, поэзия Анненского рождена поэзией. Чистота родила чистоту.
Не в этом ли бедность, кажущаяся богатством? Не потому ли он так неясен, что так мало в нем огня, света? Не потому ли он так сложен, что бессилен? Не потому ли он так кружевно тонок, что беден страстью? Потому ли он так тонко афористичен, что не имеет опыта трудной жизни? Не в этом ли поэтическом, певучем богатстве вдруг, раскрывается разреженное, безлюдное пространство. Все есть в музее, в картинной галерее, бесконечно богата сокровищница искусств, философских книг, музыки... Одного лишь нет там. Того, что, вдруг, ударит в лицо человека, вышедшего из музея на улицу, в переулочек, где спешат люди, участники не вчерашней, а сегодняшней битвы жизни.
Но разве не в том главная сила Рембрандта, Баха, Бетховена, Гете, и Толстого, что выйдя из музея, дослушав музыку, подняв глаза от книги, мы не уносимся в подземный мир красок, гармонии, а с еще большей жадностью чувствуем себя людьми сегодняшней земли, — нас не пугает, а влечет дым, пыль, жар жизни.
Анненский, выйдя из музея, консерватории, библиотеки, поспешил сесть на извозчика и уехал в свою тихую квартиру.
— ведь он искренно рассказал о себе, он показал, что поэзия может быть совершенной будучи ничтожно малой.