Григорий Ходасевич. Гений и болезнь: Благодаря или вопреки?: Избранные эссе. Вып. 1. М., "Атмосфера", 2005. С. 10-16.
Иннокентий Анненский (1855 - 1909)
Полное имя: Иннокентий Федорович Анненский.
Происхождение: родился в Омске в семье крупного чиновника.
Образование: историко-филологический факультет Петербургского университета.
Профессия: преподаватель древних языков в гимназии, инспектор Петербургского учебного округа.
Призвание: литература. Основные произведения: книги стихов «Тихие песни» (1904), «Кипарисовый ларец» (1910); трагедии «Меланиппа-философ» (1901), «Царь Иксион» (1902), «Лаодамия» (1906), «Фамира-кифаред» (1913); перевод всех трагедий Еврипида 1 (т. 1 - 1907); две «Книги отражений» (1906, 1909), сборники литературно-критических статей о русской и западноевропейской литературе.
Автохарактеристика: «Нисколько не смущаюсь, что работаю исключительно для будущего и все еще питаю надежду в пять лет довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида — первый на русском языке, чтобы заработать себе одну строчку в истории литературы — в этом все мои мечты».
Заболевания: патология сердечно-сосудистой системы (впервые проявилась в возрасте 5 лет), выражавшаяся в плохой переносимости физических нагрузок.
Основные черты поэзии: великолепные описания переходных состояний природы, человеческих чувств, вспышек недуга, невозможности преодоления творчеством трагизма жизни.
Главные заслуги: оказал большое влияние на акмеистов (Ахматова, Гумилев и пр.), футуристов (Хлебников, Маяковский), на развитие поэтического языка в целом.
Происходит ли это от невозможности высказать всё, одновременно сладкой и мучительной недосказанности, или в стихи прорывается нарушенное дыхание больного человека?
Недооцененный при жизни и почти неизвестный современному читателю, Иннокентий Анненский до сих пор остается любимым поэтом многих сочинителей (а некоторые, например Ахматова и Кушнер, даже имели удовольствие любить его публично) и кладезем для заимствований. Но мало кто за изящной и отточенной формой его творений видит не автора-модерниста, а человека, обуреваемого почти что нутряными чувствами - страхом, доходящим порой до ужаса, тоской, муками бесплодных попыток преодолеть творчеством трагизм жизни. По словам Вячеслава Иванова, «... сердце говорило Анненскому о любви и ею уверяло его о небе. Но любовь, всегда неудовлетворенная, неосуществленная здесь, обращалась только в "тоску"».
«С тех самых пор, как я ясно начинаю себя понимать, я рос слабым, болезненным ребенком и, в отношении физического развития, оставался далеко позади сверстников, - вспоминал Иннокентий Анненский. - Самое свойство моего организма делало меня менее подвижным и отчасти более солидным сверстников». Эта солидность сопровождала его всю жизнь: он даже с близкими держался с подчеркнутой чопорностью, а в его доме царил барский обиход, и тогда уже казавшийся совершенным анахронизмом. И лишь в стихах да еще в письмах к нескольким адресатам сквозь маску благополучия прорывалась страдающая душа.
Вот как с поразительной законченностью, свойственной всем его стихам, описал Анненский в четверостишьи «К моему портрету» противоречия, которые отравляли существование поэта:
Игра природы в нем видна,
Язык трибуна с сердцем лани,
Воображенье без желаний
И сновидения без сна.
Педагог, филолог, чиновник, Анненский был прирожденным оратором. Но в его сердце жили тоска и страх. С легкой руки Владислава Ходасевича, принято считать, что это был страх перед смертью, в действительности же - перед «постылым ребусом бытия». Богатое воображение поэта было не в силах победить скуку обыденного прозябания. А сон в его творчестве (надо думать, и в жизни) оказался накрепко связан с кошмарами и болезнью:
Эта ночь бесконечна была,
Я не смел, я боялся уснуть:
Два мучительно-черных крыла
Тяжело мне ложились на грудь.
«Поэты говорят обыкновенно об одном из трех: или о страдании, или о смерти, или о красоте. Крупица страдания должна быть и в смехе, и даже в сарказме, - иначе поэт их никогда себе не усвоит», - такой вывод сделал Анненский и отыскал в страдании красоту, а по мнению некоторых исследователей, даже стал «певцом смерти».
Пока в тоске растущего испуга
Томиться нам, живя, еще дано,
Но уж сердцам обманывать друг друга
И лгать себе, хладея, суждено;
Пока прильнув сквозь мерзлое стекло,
Нас сторожит ночами тень недуга,
И лишь концы мучительного круга
Не сведены в последнее звено...
Поэт знал, что для наивной души борьба со страхом жизни непосильна. Но он вовсе не был наивен, когда писал: «С особой охотой поэт симулирует страдание. Симулирует, конечно, как поэт, т. е. творчески, прекрасно, со страстью, с самозабвением, но все же только симулирует».
«Я пережил дивный день действительно великолепного бреда, который <...> отличался у меня удивительной стройностью сочетаний и ритмичностью. Между прочим, все мои, даже беглые, мысли, являлись в ритмах и богатейших рифмах, и странно, что это шло периодами: сначала один размер, потом другой, легкость в подборе сочетаний была прямо феноменальная, хотя, конечно, их содержание было верхом банальности».
Он часто добивался потрясающего эффекта, используя в стихах приемы риторики. Вот замечательный пример подтверждения тезиса «сердце не камень» с помощью ложной посылки:
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму.
Пожар в сердце и дым - постоянный мотив стихов Анненского:
Кончилась яркая чара,
Сердце очнулось пустым:
В сердце, как после пожара,
Ходит удушливый дым.
Предметность поэзии Анненского, наделение вещей душой, зачастую более нежной и хрупкой, чем у людей, - одно из главных достоинств его стихов:
... И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
Сколь убедительно звучит в стихах этот мотив, столь двусмысленна у Анненского тема прощения. Похоже, поэт, воскликнувший:
О, дайте вечность мне, — и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам...
не в силах был убедить в возможности прощения не то что читателя - самого себя:
Я все простил: простить достало сил,
Ты больше не моя, но я простил.
Он для других, алмазный этот свет,
В твоей душе ни точки светлой нет.
Не возражай! Я был с тобой во сне;
Там ночь росла в сердечной глубине,
И жадный змей все к сердцу припадал...
Ты мучишься... я знаю... я видал.
Несмотря на тяжелую болезнь сердца, Анненский очень много трудился: его нагрузка как преподавателя доходила до 56 учебных часов в неделю, он перевел всего Еврипида и множество стихов любимых французских символистов. Связывая именно с Еврипидом возможность занять «одну строчку в истории русской литературы», к собственному творчеству поэт относился очень строго: единственный прижизненный сборник «Тихие песни» был издан под псевдонимом Ник. Т-о (то же безопасное имя, что избрал себе Одиссей для общения с циклопом Полифемом). Видимо, поэтому весьма прохладная реакция критики на эту книгу не стала для Анненского большим ударом. Но когда поэт, отбросив псевдоним и выйдя в отставку, решил посвятить себя исключительно творчеству, циклопы моментально набросились на него и загубили беззащитное сердце:
О сердце! Когда леденея,
Ты смертный почувствуешь страх,
Найдется ль рука, чтобы лиру
Твою так же тихо качнуть
И миру, желанному миру,
Но ведь «сердце так слабо и сиро». Не нашлась... Сердце остановилось па ступеньках Царскосельского вокзала по пути на лекцию. Поэт был опознан по тексту доклада про таврическую жрицу, прочесть который ему было не суждено.