газета "Руль" (Берлин). 1923. 22 (9) июля. № 803. С. 6-7.
1
Иннокентий Анненский - в этом звукосочетании столько притягательного, волнующего и ранящего душу. За последние годы всё чаще встречаешь тех, для кого это имя — отрадный символ поэзии трепетной, хрупкой, изысканной. А боль воспоминания — от сознания, что лира сердца поэта замолкла слишком преждевременно, что рок остановил её ритмическое 6иение как раз в тот самый момент, когда поэт стал наиболее поэтом. Иннокентий Анненский с наибольшей силой ощутил в себе поэта, лишь вплотную подойдя чуть ли не к самому порогу старости, прожив почти полвека, и ушёл от нас, не исчерпав своего гения. «Кипарисовый ларец», подготовленный к печати самим поэтом, неожиданно стал посмертной книгой стихов, и последнее стихотворение — самое сильное и жгучее из всего созданного Анненским! — было включено в этот миниатюрный томик, изданный «Грифом», уже после того, как смерть неожиданно подкралась к поэту у подъезда Царскосельского вокзала 30 ноября 1909 г.
Пусть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука,
Мне кажется, меж нас одно недоуменье,
Всё будет жить моё, одна моя тоска...
Нам не забыть этого трагического мироощущения, проникающего всё творчество Анненского — боли поэта.
2
«Кипарисовый ларец» сулил столько в будущем, манил такими обещаниями, — и вот теперь — спустя 14 лет — новый томик поэзии Анненского, но всего лишь посмертные стихи, только отрывочные, беспорядочные, рассеянные отражения того, чем жила и томилась душа поэта, обрывки, часто незавершённые наброски начатого или отброшенные строфы уже напечатанного, — осколки из мастерской, куда при жизни поэта запрещался вход посторонним, посмертные стихи, но не книга стихов, не патетическая цельная повесть о мгновенно пронёсшемся, о отшумевшем над душой. Если бы не эта преждевременная смерть, за «Кипарисовым ларцом» должны бы были появиться вовсе не эти чужие выборки из записных книжек и альбомов. Часть из того, что мы находим теперь в «Посмертных стихах» уж было напечатано после смерти Анненского в «Аполлоне» и в других изданиях.
3
Мы в мастерской поэта. Здесь мы узнаём, что «Кипарисовый ларец» не только миниатюрный томик стихов, носящий это название, но и подлинный кипарисовый ларец — «полированная, замыкающаяся шкатулка из кипарисового дерева с вензелем на крышке, где хранились — и сохраняются и ныне — цветные кожаные тетради стихов последних лет».
Здесь же мы узнаём, что «Тихие песни», книга стихов, вышедшая под анаграммическим псевдонимом Ник. Т-о (читай: никто), по первоначальному варианту должна была называться более выразительно «Из пещеры Полифема», а соответственно этому и первоначально избранный псевдоним был «OutiV-Утис». Здесь же впервые, кажется, почитатели поэтического гения Анненского получают возможность хотя бы по фотографии различить черты лица умершего поэта — к «Посмертным стихам» приложен его портрет. Две странички с автографами также возвращают нас к живому Анненскому.
Так вот он «спокойный и учтивый, слегка седеющий поэт, при встрече с другом случайно роняющий десяток пленительных фраз, окружённый пространствами «безымянных мечтаний», прогуливающийся по аллеям Царскосельского парка, или там же в парке на скамейке задумчиво погружённый в созерцание золотой осени... — так вот Иннокентий Анненский, поэтический портрет которого запечатлён в стихах Гумилёва, его ученика и по Царскосельскому лицею (в котором Анненский быль директором), и в поэзии (в которой как-то неожиданно незадолго до смерти он занял место признанного шефа).
О, в сумрак отступающие вещи,
И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,
Уже читающий стихи.
В них плакала какая-то обида,
Звенела медь и шла гроза...
4
«Посмертные стихи» не вносят ничего существенно нового в тот облик поэта, который запечатлён и «Тихими песнями», и «Кипарисовым ларцом».
Жуткая мрачная пещера циклопа Полифема — безглазая, кривая, безобразная, жестокая жизнь и перед нею поэт, живущий миражами красоты, поэт, думающий иногда отделаться от лап кошмара остроумной игрой слов, прячущейся под маской, изобретённой хитроумным Уллисом —
— Я — никто, утис, OutiV... —
поэзии, вот тот миражный мир, которого зовёт к себе на помощь поэт, хорошо зная, что выход из ущелья Полифема раз навсегда завален тяжёлым камнем, которого, как не бейся, а не своротишь с места.
В этих посмертных стихах в дополнение к прежде известным стихам о лилиях мы найдём и «ещё о лилеях», а «Аметисты» из «Кипарисового ларца» здесь получают, как оказывается, отброшенное поэтом начало
Глаза забыли синеву,
Им солнца пыль не золотиста,
Но весь одним я сном живу,
Что между граней аметиста.
Затем, что там пьяней весны,
И беспокойней, чем идея,
Огни лиловые должны
Переливаться, холодея.
И сердцу, где лишь стыд да страх,
Нет грёзы ласково обманней,
Чем стать кристаллом при свечах
В лиловом холоде* мерцаний.
Тяготение Анненского к гротеску, его попытки гротеском выразить всю жгучесть обступающего нас трагического, и здесь в «Посмертных стихах» отразилось хотя бы в его жутких «песнях с декорацией» (так предполагал Анненский назвать особый отдел своих стихов), в его имитации песни бродяги под гармошку, в его бабьей колыбельной «без начала и без конца», в его назойливом рассказе колокольчиков под дугой...
Здесь же, имеются и новые переводы и подражания, и приложенный когда-то к «Тихим песням» сборник «Парнасцы и прòклятые» теперь может быть значительно пополнен ещё новыми стихами из Верлена и Малларме, Леконт де Лиля, Ролина, Рембо, Вилье Гриффена, Анри де Ренье, здесь же из немцев Гёте, Гейне и Ганс Мюллер...
6*
Здесь же впервые собраны воедино его «Стихи в прозе».
Где-то у Астрахани или Царицына на невыносимом солнцепёке, задыхаясь в раскалённой каюте на душном осточертевшем волжском пароходе сквозь дурман и сон поэт с содроганием думает о своей душе.
— «Вот она, моя старая, моя чужая, моя складная душа. Видите вы этот пустой парусиновый мешок, который вы двадцать раз толкнёте ногой, пробираясь по палубе на нос парохода мимо жаркой дверцы с звучной надписью «граманжа». Она отдыхает теперь, эта душа, и набирается впечатлений: она называет это созерцать, когда вы ее топчете. Погодите, придет росистая ночь, в небе будут гореть яркие июльские звезды. Придет и человек - может быть, это будет носильщик, может быть, просто вор; пришелец напихает ее всяким добром, - и она, этот мешок, раздуется, она покорно сформируется по тому скарбу, который должны потащить в ее недрах на скользкую от росы гору вплоть до молчаливого черного обоза... А там с зарею заскрипят возы, и долго, долго душа будет в дороге, и будет она грезить, а грезя, покорно колотиться по грязным рытвинам».
И дальше —
«А ведь этот мешок был душою поэта - и вся вина этой души заключалась только в том, что кто-то и где-то осудил ее жить чужими жизнями, жить всяким дрязгом и скарбом, которым воровски напихивала его жизнь, жить и даже не замечать при этом, что ее в то же самое время изнашивает собственная, уже ни с кем не делимая мука».
«телеги жизни» и трагически ощущал собственное бессилие сорвать с себя эту наложенную свыше печать проклятия.
Да... только поэзия, только музыка и миражи искусства в редкие счастливые минуты на мгновение позволяют утишить в себе эту жгучую боль.
Думая об этом, Анненский написал сонет —
Поэзия
Творящий дух и жизни случай
В тебе мучительно слиты,
И меж намеков красоты
Нет утонченней и летучей...
В пустыне мира зыбко-жгучей,
Где мир - мираж, влюбилась ты
В неразрешенность разнозвучий
И в беспокойные цветы.
Неощутима и незрима,
Ты нас томишь, боготворима,
В просветы бледные сквозя,
Так неотвязно, неотдумно,
Что, полюбив тебя, нельзя
Не полюбить тебя безумно.
7
«Посмертные стихи» иногда ощущаешь потребность в размеренном сосредоточении, в усилии, чтобы отдаться всецело их магическому воздействию, оторваться от нестерпимого гула нашей современности. Но всё же перелистывая эти посмертные страницы Иннокентия Анненского. на одной из них мы опять и опять повелительно обращаемся к этому пронзённому бедствием нашему сегодня, так как и здесь неожиданно, как глухой отдалённый раскат, доносится до нас голос поэта, предостерегающий и пророчествующий нашу беду. Я имею в виду стихи Анненского о Петербурге, когда-то однажды уже напечатанные в «Аполлоне», и теперь включённые в этот его посмертный сборник, — стихи о «нас» и о «вас», о сочинившем нас царском указе, о позабывших потопить нас шведах, о камнях и страшных былях нашей истории, и об обречённом на поруганье нашем двуглавом орле, — я говорю о неожиданном для Анненского стихотворении «Петербург», с так жестоко оправдавшимся теперь жгучим предчувствием —
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
Завтра станет ребячьей забавой...