Диалог культур. 4:
Сборник материалов IV межвузовской
конференции молодых ученых
(май 2001) / Под ред. С. А. Манскова.
Микроцикл И. Анненского «Август» (сб. «Тихие песни»; 1904 г.), состоящий из двух стихотворений - «Хризантема» и «Электрический свет в аллее» - может быть рассмотрен как неомифологический текст о «пороговом времени» (день/ночь, лето/осень, жизнь/смерть и т. п.). На связь образа хризантемы в контексте всей лирики поэта с «мифологической реальностью метаморфоз Аполлона - Диониса» указала в своей работе Г. П. Козубовская [1], нас же интересует в данном случае развитие мотива перехода (близкого к мотиву метаморфоз), организующего поэтический миф в рамках единого текста микроцикла «Август». Так, сам август для поэта - это уже, скорее, не лето, а осень, вернее, переход от лета к осени: «Это было поздним летом...» («Хризантема»); «И слезы осени дрожат...» («Электрический свет в аллее») [2]. Если образ лета исконно в фольклорно-мифологической традиции соотносился с расцветом жизни, то осень - с увяданием природы, что в поэтической традиции было преломлено в темах увядания и умирания не только природы, но и человека и всего универсума. Эти темы легко проследить в данных стихотворениях Анненского.
Мотив умирания можно отметить в первой же строфе, где появляется «Пламя пурпурного диска // Без лучей и без теней». Напоминание о смерти присутствует в образе «траурных коней», которые, смыкаясь с образами теней и короны, напоминают древний миф об Аиде - боге подземного царства мертвых, похитившем Персефону, что и привело к появлению осени. Границы мифологического контекста, объединяющего образ осени с темой умирания, обозначены многоточием, которым заканчивается вторая и начинается третья строфа, Этот знак препинании как бы указывает на ход времени, на бездну веков, которая разверзлась между мифологическим прошлым и современностью. Теперь уже внимание лирического героя приковано к цветку, припавшему к крышке гроба: «И казалось мне, что пеленой // Хризантема головой // Припадает безнадежно // К яркой крышке гробовой...».
это вечное пребывание в Аиде, причем в первой строфе появляется оттенок нежности, характеризующий умирающее солнце; в контексте современной лирическому герою действительности смерть предстает как безнадежный конец, но что удивительно, оттенок нежности сохраняется и в четвертой строфе. Таким образом, разорванные и обозначенные многоточием связи между веками восстанавливаются мотивом нежности, сопровождающим тему умирания. Кроме того, связующим звеном будет ключевой в данном стихотворении символ кольца-круга, являющийся в каждой строфе в разных ипостасях: в первой строфе - пурпурный диск, во второй строфе - корона, в третьей - венок, в четвертой - голова хризантемы, в пятой - свитые лепестки, кольца серег. Можно было бы говорить о том, что круг является законом, по которому выстроен лирический мир стихотворения «Хризантема». Но если в древнем мифологическом понимании круг был связан с идеей вечной смены времен года, состояний жизни и смерти, то круг «Хризантемы» связан лишь с темой умирания. Тем более, что символика цветка, название которого становится заглавием стихотворения, но времена Анненского была связана с похоронной обрядностью. Так, В. Маяковский, говоря о своей любви к поэзии Пушкина, утверждал, что даже готов возложить букет хризантем на его могилу. На обычай возлагать хризантемы на могилы указывает и другой современник Анненского, Н. Ф. Золотницкий: «В Европе хризантемы являются не столько цветами для букетов и украшений, сколько цветами похоронными. Служа как бы символом безмолвной глубокой печали, они возлагаются, особенно парижанами, на гроб покойника» [3]. Данный обычай, видимо послужил тому, что за хризантемой на рубеже XIX-XX веков закрепилась слава «цветка декадентов», кстати, в этом же издании приведено любопытное высказывание академика Ж. Кларти, подчеркивающего этот факт: «Хризантемы - это венец года, цветы без запаха, мрачная окраска которых как нельзя более соответствует печальному времени года, когда они расцветают; это - цветы кладбищ, цветы могил!
Дети чужой земли, культивированные нашими садоводами, которые делают из них род садовых медуз с всклокоченными волосами и веющей холодом формой, - они сделались, в ущерб пылкой розе и скромной фиалке, любимцами моды, и любители их теперь так же многочисленны, как и любители орхидей.
» [4]. Возможно, Анненский был знаком с этим высказыванием, и оно подсказало его поэтический ход - здесь новый для Европы цветок (завезен туда в XVII веке) вписан в общеевропейскую символику через ассоциацию с античной мифологией - цветок хризантемы соотнесен с головой Медузы Горгоны. В стихотворении Анненского этот цветок вписан в иной, более подходящий античный мифологический сюжет о похищении Аидом Персефоны, в результате которого наступает осень. Кстати, в древнегреческом мифе земля разверзается, и из нее появляется мрачная колесница после того, как Персефона срывает необыкновенно прекрасный невиданный цветок. В стихотворении Анненский буквально следует за мифом, ведь хризантема - прекрасный цветок, неизвестный древним грекам и расцветающий поздней осенью (время похищения Персефоны). Таким образом, поэтический миф о Хризантеме творится здесь гак же органично, как в свое время был создан пушкинский оригинальный миф о Рифме. Можно говорить, что в этих стихотворениях представлено мифотворчество одной модели - новая реалия (хризантема и рифма) естественно вписывается в древний античный сюжет.
При этом в новом мифе Анненского отсутствует мотив воскресения, будущего возрождения; в четвертой строфе мотив смерти сопровождается даже мотивом безнадежности. Первые же две строфы, разрабатывающие античный миф о похищении Аидом Персефоны, не могут быть однозначно истолкованы как проекция на будущее возрождение, связанное с возвращением Персефоны к матери, так как, во-первых, эти строфы отделены от остальных двойным многоточием, знаменующим разрыв между разными представлениями о смерти; во-вторых, античный сюжет взят Анненским лишь частично, в том его фрагменте, где речь идет только о похищении богини и умирании природы.
«Электрический свет в аллее» перед нами уже не природное, а искусственно созданное человеком городское пространство. Самим заглавием подчеркнуто, что оно находится в оппозиции к первому. Там - «Хризантема» - цветок, реалия природного мира, соотносимая в контексте стихотворения с образом солнечного диска и, соответственно, с солнечным светом, если вспомнить его исконную восточную символику; здесь - «Электрический свет в аллее» - и электрический свет, и аллея - реалии городского, искусственно созданного мира, противоположного естественному. Однако оба стихотворения объединены мотивом света, который как бы перерастает в два мифа о категории света - древний (природный) и новый (искусственно созданный человеком).
В первом стихотворении развивается тема умирания, но при этом полностью отсутствуют мотивы тоски и муки, что позволяет воспринимать ее не столько как разрушительное, сколько как закономерно присущее полноценному бытию начало. Во втором стихотворении, напротив, отсутствует, казалось бы, мотив смерти, но нагнетается мотив муки: «О не зови меня, не мучь!» Реалии искусственного мира вносят муку и разлад в мир природный, которому изначально было присуще состояние гармонии: «Зачем у ночи вырвал луч, // Засыпав блеском ветку клена1?» Луч света, неестественный в ночном природном пространстве, несет с собою разрушение! И не только ночному миру, ночи как тьме, но и всему, что поглощено ночью, благодаря чему «Так миротворно слиты звенья... // И сна, и мрака, и забвенья...», но и лирическому герою, который тоже обращается к электрическому свету: «О не зови меня, не мучь!» При этом луч электрического света ассоциативно в контексте стихотворения начинает восприниматься как пронзительный луч памяти об утрате, о разрыве с возлюбленной. Намек на этот скрытый мотив обнажается, если обратиться к черновому варианту стихотворения, где ветка клена, вырванная лучом света, напоминает лирическому герою протянутые к нему руки любимой: «Обрывки дум, обрывки туч // Ивы, из сумрака разлуки // Ко мне протянутые руки. // О, не зови меня, не мучь!». В этом варианте обращение к лучу электрического света совпадает с обращением лирического героя к возлюбленной, к мучительной памяти о ней.
Таким образом, Анненский вновь добивается эффекта соприсутствия гармонии и дисгармонии в развитии лирического сюжета; при этом ночь, хотя и тьма, как явление природного мира несет в себе гармонизирующее, умиротворяющее начало, а электрический (неестественный) свет эту гармонию разрушает: с одной стороны, вырывает ветку клена из мира слиянности, с другой, приносит муку в душу лирического героя, но мука эта парадоксальным образом рождена из воспоминания о былой гармонии человеческих отношений, ныне невозможных в свете разлуки.
«Август», можно отметить, что Анненский связывает с последним летним месяцем тему переходов, переливов, отсюда и переход от жизни к смерти, от лета к осени, от древних мифов о свете к городским символистским об искусственном освещении. В этом отношении Анненский близок к художественным поискам современных ему художников слова: «Мифологизация современности коснулась и уличного освещения, переживавшего на рубеже веков период бурного роста. Включаемые в различные культурные контексты, противопоставляемые то друг другу, то небесным светилам, газовые и электрические фонари начинают восприниматься как емкие символы. Значимость этих символов прежде всего объясняется тем, что они воспринимались в связи с определенными архетипическими представлениями. Дело в том, что у разных народов, в том числе у славян, источники естественного света - солнце и луна - дали основание для обширной мифологии, породили наиболее значимые экзистенциальные символы. Городское освещение на этом фоне неизбежно воспринималось как травестированный антипод естественного, фонари как сниженные, пародийные двойники солнца и луны» [5].
«Август» в своем единстве представляют переосмысленный архетип смены дня и ночи: в первом показано время умирания солнца как дня (его ипостасями будут незримо присутствующая сходящая в Аид Персефона и бледно-желтая хризантема), во втором - ночь. Но исконная ситуация нарушена в рамках городского хронотопа. На смену дня не приходит умиротворяющая могущественная ночь, она разрушается в лирическом сюжете цикла, так как кроме солнечного света теперь появился еще и электрический, который не зависит от природного движения светил. Таким образом, архетип переосмысляется: на смену дня приходит ночь, но она разорвана искусственным светом, отсюда мотив безнадежности в первом стихотворении, так как ночь не принесет с собой отдохновения и не даст сил для ее преодоления и воскресения дня-солнца. День обречен на умирание, но на смену ему не придет господство ночи, так как она тоже разрушена неживым светом. Так происходит разрушение древнего мифа. Зарождается некое качественно новое бытие с новыми законами, начинает оформляться новый миф, в основе которого не естественная, а искусственная, неподлинная жизнь.
Примечания:
1. Козубовская Г. П. Проблема мифологизма и русской поэзии конца ХIХ - начала XX веков. Самара-Барнаул, 1995. С. 74.
2. Стихотворения И. Анненского здесь и далее приводятся по изданию: Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1990. (Б-ка поэта. Большая сер.). С. 61-62.
5. Топорков А. Л. Из мифологии русского символизма. Городское освещение // Ученые записки Тартусского гос. ун-та. Вып. 657; Мир А. Блока. 'Гарту, 1985. С. 101-102.