Гумилевские чтения.
Материалы международной
научной конференции
12-16 апреля 2006 г.
Проблема поэтического диалога Н. Гумилева с И. Анненским уже давно поставлена в литературоведении1 и вызвана особой позицией, которую заняли акмеисты по отношению к предшествующему поэту как своему учителю: «…искатели новых путей на своем знамени должны написать имя Анненского, как нашего "Завтра"»2.
Однако остается еще множество частных аспектов этой проблемы, которые ждут своего изучения. Одним из таких вопросов является характерный для акмеистов, и особенно для поэзии Н. Гумилева, образ читателя как субъекта стихотворения и связанный с ним мотив чтения. Представляется, что этот мотив в лирике Н. Гумилева одним из своих истоков имеет творческую систему И. Анненского. Здесь уместно будет также напомнить о том, что старший поэт был одновременно для младшего и учителем словесности, учившим его как читателя в Царскосельской Николаевской мужской гимназии. Остановимся подробнее на одном из стихотворений Н. Гумилева, посвященном мотиву чтения, «Читатель книг», впервые опубликованном в составе «Жемчугов» (1910) в разделе «Жемчуг черный».
В первой строфе этого стихотворения процесс чтения представлен как путь смирения лирического героя:
Мой тихий рай в покорности сознанья,
Я их любил, те странные пути,
Где нет надежд и нет воспоминанья.3
Этот путь охарактеризован как выпавший из времени. Чтение отрезает лирического героя от будущего, устремленность в которое выражена надеждой, а также отсекает от прошлого, с которым человек связан посредством воспоминаний. Возникает вопрос, за что любит лирический герой эти читательские пути?
Неутомимо плыть ручьями строк,
В проливы глав вступать нетерпеливо
И наблюдать, как пенится поток,
И слушать гул идущего прилива!
«Я». И, видимо, эта насыщенность настоящего, полнота мгновения переживания и представляется герою значимой. Но эта полная приключений жизнь в свете первой строфы предстает как «покорность сознанья». Дело в том, что, следуя «ручьями строк» и «проливами глав», лирический герой покорно следует за чужим сознанием, мыслью того, кто этот мир создал. Видимо, осознание того, что чтение — это следование уже проторенным путем и окрашивает в полемические тона начало первой строфы. Сама грамматическая конструкция «и я хотел найти» указывает на то, что лирический герой уже пережил, перерос понимание чтения как открытия иного мира, нового смысла. Глаголы «хотел», «любил», поставленные в форму прошедшего времени, подчеркивают то, что некогда чтение-путешествие представляло безусловную ценность, но теперь лирическому герою открываются какие-то иные пути, на которых отторгаемые когда-то «надежды» и «воспоминанья» как знаки пребывания во времени, теперь, по-видимому, актуализируются.
Не случайно, третья строфа открывается временным образом:
Но вечером… О, как она страшна,
Ночная тень за шкафом, за киотом,
И маятник, недвижный, как луна,
Многоточие, пунктуационно выделяющее и отграничивающее от остального текста время вечера как бы удлиняет, интонационно акцентирует внимание на долго длящемся времени суток. И эта протяженность эмоционально оправдывается тем, что лирическому герою страшно. Страх удлиняет вечерне-ночное пребывание героя и изменяет восприятие им реальности. Жутковатый образ ночной тени, превращение маятника в луну, светящую над болотом, создает ощущение инфернальности, которая отчетливо противопоставлена образу чтения как «тихого рая» в первой строфе. Эта антитеза несколько проясняет смысл дерзания лирического героя. Если чтение — «тихий рай», «покорность сознанья», следование уже открытыми путями, то получается, что выход из ситуации чтения к реальности жизни оборачивается встречей со смертью, знаки которой сконцентрированы в третьей строфе (ночная тень, недвижный маятник часов, луна, светящая над мерцающим болотом).
Видимо, тема смерти актуализируется в третьей строфе мотивом возвращения лирическому герою переживания времени в его движении, представленном цепочкой прошлое (воспоминанья) — настоящее — будущее (надежды). В свете открывшейся истины лирический герой теряет способность беспечно странствовать путями книг, поскольку они оказываются иллюзорным странствием, не ведущим к познанию жизни, но лишь на время обманывающим сознание.
Появляющийся в последней строфе образ недвижного маятника часов, вызывающего ассоциации с мотивом смерти, представляется навеянным поэзией И. Анненского, у которого эта вещная деталь выступает даже двойником лирического субъекта: «Предмет не сопровождает человека и не замещает его иносказательно; оставаясь самим собой, он как бы дублирует человека <…> Что это — механизм отданных в починку часов или тоскующее сердце человека? И то и другое — двойники»4; «свойственные его стилю символы, предметные по внешней форме, суть образы «психических актов», глубин сознания поэта в его отношении к загадке времени, смерти, бесконечности, миру Не-Я. Это образы «вещей-мыслей» — циферблата, часовых стрелок, маятника, будильника — символы времени, которое из будничного может стать «страшным», когда никаких событий не отмечает»5.
стал основой лирического сюжета стихотворения И. Анненского «Идеал», вошедшего в состав «Тихих песен» (1904). Еще Вяч. Иванов, опираясь на пометки И. Анненского, отметил, что в нем изображена «библиотечная зала, посетители которой уже редеют в сумеречный час, когда зажигаются, тупо вспыхивая, газовые лампы, между тем, как самые прилежные ревнители и ремесленники «Идеала» трудолюбиво остаются за своими томами. Простой смысл этого стихотворения, разгадка его ребуса (а ребус оно потому, что вся жизнь — «постылый ребус») — публичная библиотека; далекий смысл и «causafinalis», — новая загадка, прозреваемая в разгаданном, — загадка разорванности идеала и воплощения и невозможность найти ratio rerum в самих res: в одних только отражениях духа, творчески скомпанованных человеческою мыслью, когда-то горевших в духе, ныне похороненных, как мумии, в пыльных фолиантах, приоткрывается она, тайна Исиды, — и приоткрывается ли еще?..»6 Уже в размышлении Вяч. Иванова звучит сомнение в том, насколько чтение приближает человека к постижению тайны бытия и к чаемому, по крайней мере, лирическим героем Гумилева открытию мира. Кстати, эта статья Вяч. Иванова впервые была опубликована в № 4 журнала «Аполлон» за 1909 год наряду со статьями Ф. Ф. Зелинского, Г. Чулкова и М. Волошина как дань памяти только что умершему поэту. Несомненно, как сотрудник «Аполлона» Н. Гумилев был с этой статьей знаком.
В первой строфе стихотворения И. Анненского дается по ассоциативному принципу изображение вечернего читального зала, когда лирический субъект, оторвав взгляд от книги, видит других читателей:
Тупые звуки вспышек газа
Над мертвой яркостью голов,
От покидаемых столов.7
Здесь интересно то, что видит лирический субъект и в каком свете. Напряженно застывшие в одной позе, склоненные над книгами читатели, головы которых освещены кругом настольной лампы, вырывающей их из общего сумрака, воспринимаются им как мертвенные, отчего рождается двойной ассоциативный ход. Во-первых, мотив мертвенности сцепляется с мотивом скуки как черной заразы, которой охвачены как некой эпидемией все присутствующие читатели.
С другой стороны, мотив черной заразы, перекликаясь с мертвенно ярким светом, вызывает в памяти миф об Аполлоне, боге культуры, Мусагете, стрелы которого одновременно символизировали и светоносные лучи, и черную заразу8. Можно также вспомнить начало «Илиады», когда Аполлон в ответ на просьбы своего жреца Хриса, у которого Агамемнон пленил дочь Хрисеиду, поражает стан ахейцев своими стрелами, сеющими черную заразу. Вопрос о серьезном интересе И. Анненского к Гомеру и «Илиаде» поставлен и отчасти освещен в глубоких и подробных комментариях А. И. Червякова к опубликованным им учено-комитетским рецензиям И. Анненского9«Илиаде» актуализирована в «Тихих песнях» псевдонимом Ник. Т-о. На то, что этот псевдоним отсылает к мифу об Одиссее указал еще А. В. Федоров: «Эти несколько букв входят в имя «Иннокентий», но они прочитываются как местоимение «Никто», которым назвался мудрый Одиссей, чтобы спастись из пещеры чудовища-циклопа Полифема»10. Анализ образа Одиссея в структуре книги стихов «Тихие песни» осуществлен в статье В. В. Мусатова, который отметил стихотворение «Идеал» как непосредственно связанное с мифологемами Одиссея и Полифема (циклопа Скуки, как он представлен в соседнем стихотворении «В открытые окна»). Анализируя стихотворение, исследователь отмечает, «что здесь перед нами лишь остановка в тихой библиотечной пристани, где человека настигает одурманивающая инерция привычки, связанная с шелестом «выцветших страниц». Анненский в сущности говорит о том суррогате духовного поиска, которым личность сознательно опьяняется в поисках хотя бы иллюзорного выхода из «постылого» и абсурдного бытия»11. Таким образом, рождается сложный символ болезненности и мертвящей опасности, таящейся в самом процессе чтения, в приобщении к чужому опыту.
Мотив болезненности усиливается и во второй строфе:
«И там, среди зеленолицых,
Решать на выцветших страницах
Постылый ребус бытия».
Образ зеленолицых, в чьем окружении обнаруживает себя лирический субъект, тоже строится как многонаправленные ассоциативные ряды. Во-первых, зеленолицыми читатели оказываются из-за специфики газового освещения (план реальности). Во-вторых, зеленолицым человек становится, когда испытывает болезнь. Но так как болезнь здесь метафорическая («скуки черная зараза»), то и зеленолицесть становится знаком того, что читающие испытывают состояние скуки, хотя, казалось бы, чтение от скуки должно избавлять (ср. с вышеприведенным стихотворением Н. Гумилева). Наконец, зеленолицесть коррелирует с образом «мертвой яркости голов», вызывая восприятие читального зала как области Аида, законом которого и выступает «тоска привычки». Интересно, что именно с этим царством в античной мифопоэтической традиции устойчиво связан мотив неизменности заведенного там порядка (см. мифы о Сизифе, Тантале, Данаидах и пр.). Таким образом, чтение, ставшее тоской привычки и связанное напрямую с профессиональной деятельностью, оборачивается Сизифовым трудом, поскольку «на выцветших страницах» идеал, тайна бытия превращаются для читающего всего лишь в «постылый ребус», загадку, загаданную и разгаданную другим, «Не-Я», поэтому и верную только для того, кто написал в свое время ту или иную книгу.
Лирический субъект, сознание которого не ограничено пределами одной книги получает возможность сравнивать прочитанное и сталкиваться с эффектом призрачности, ускользания истины, которая кажется таковой только в пределах одной книги. Отсюда, в стихотворении И. Анненского мотив сомнения в возможности постижения жизни посредством книжного опыта. Таким образом, реминисценция И. Анненского в стихотворении Н. Гумилева «Читатель книг» представляется не случайным текстовым схождением, а осознанным диалогом с поэтом-предшественником, воспринимаемым в эту пору творчества как учитель.
1. Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский и Николай Гумилев // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 271-278; Баскер М. О Царском Селе, Иннокентии Анненском и «царскосельском круге идей» Гумилева // Баскер М. Ранний Гумилев: Путь к акмеизму. СПб., 2000. С. 87-96; Кихней Л. Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. М., 2004.
2. Гумилев Н. С. «Письма о русской поэзии». Рецензии на поэтические сборники // Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии / Сост. Г. М. Фридлендер (при участии Р. Д. Тименчика). Вступ. ст. Г. М. Фридлендера. Подгот. текста и коммент. Р. Д. Тименчика. М., 1990. С. 100.
3. Зд. и далее стихотворение Н. Гумилева приводится по изданию: Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 1. Стихотворения. Поэмы (1902-1910). М., 1998. С. 267. Следует также отметить, что авторы комментариев к этому изданию отметили возможность поэтического диалога Н. Гумилева с И. Анненским в целом в аспекте развития мотива чтения.
4. Гинзбург Л. Я. Вещный мир // Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 351-352.
7. Зд. и далее стихотворение И. Анненского приводится по изданию: СиТ 90, с. 59.
8. Об амбивалентной природе мифологического образа Аполлона и его литературной судьбе в античности см.: Лосев А. Ф. Аполлон // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 303-680.
9. УКР I. С. 14-16.
— лирик и драматург // СиТ 90. С. 14.
11. Мусатов В. В. «Тихие песни» Иннокентия Анненского // Изв. РАН. Сер. Лит. и яз. 1992. Т. 51. № 6. С. 20.