Доклад на Международных Анненских Чтениях 2005 г.
Комплексный анализ семантического поля "Человек" позволяет понять, что сосредоточенность на собственном "Я" (данное местоимение употреблено поэтом 250 раз), психологическая углубленность и утонченность поэта - это не эгоистическое самоуглубление, а, напротив, острое осознание внешнего мира, всего, что "не-я". Через самоуглубление Анненский выходит во внешний мир, который в его лирике предстает зримым, разнообразным, живым.
Центром исследуемого семантического поля является существительное "человек", периферией центральной части поля - существительное "люди".
Современное толкование слова "человек": "Живое существо, обладающее мышлением, речью, способностью создавать орудия и пользоваться ими в процессе общественного труда. ... Лицо, являющееся носителем каких-либо внутренних характерных качеств, свойств, принадлежащее к какой-либо среде, обществу". Второе значение этого слова: "Личность как воплощение высоких моральных и интеллектуальных свойств" [5, IV, с. 659].
В словаре Даля человек - "каждый из людей; высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесной речью" [4, IV, с. 588].
Поле "Человек" имеет сложную и многоступенчатую структуру с широкой периферией, состоит из четырех секторов: "Отношение человека к обществу", "Анатомия человека", "Жилище человека", "Вещи и принадлежности человека".
Сектор "Отношение человека к обществу" представляют слова, обозначающие человека в отношении к обществу. Они употреблены Анненским 243 раза. Это различные профессии (переводчик, кондуктор, почтальон, грабар, пастух и др.), степени родства (мать, отец, правнук, брат, дядя и др.), национальности (японец, швед, финн, эстонка, монгол и др.), слова, обозначающие социальную принадлежность человека (барин, раб, нищий, кулачишка и др.).
Сектор "Анатомия человека": 337 раз использованы слова, обозначающие анатомическое строение человека (сердце, рука, голова, лицо, губы, глаза и др.).
Сектор "Жилище человека": 180 раз используются слова, обозначающие виды жилища человека (изба, дом, квартира, дворец, шалаш и др.) и то, что может в нем находиться.
Сектор "Вещи и принадлежности человека": 159 раз использованы слова, обозначающие предметы одежды (плед, шуба, рубаха, платье и др.), головные уборы (шапка, картуз, котелок и др.), обувь (сандалии, лаптишки, калоши, сапожищи), различные бытовые принадлежности человека (кольцо, очки, корзинка, сигара, веретено, котомка и др.).
Объем материала настолько велик, что в рамках данной статьи просто невозможно проанализировать все поле целиком. Поэтому обратим внимание только на центр поля и сектор "Отношение человека к обществу", который, на наш взгляд, наиболее интересен для понимания особенностей мировосприятия И. Анненского.
Центр поля
Центром исследуемого семантического поля является существительное "человек", которое Анненский использует в значении "каждый из людей" [4,IV, с. 588]. Оно употреблено поэтом всего 5 раз, но, анализируя только данные словоупотребления, уже можно обнаружить доминанты восприятия Анненским человека.
Настойчиво повторяется образ человека-механизма, причем не только в лирике, но и в письмах, стихотворных переводах. О самом себе поэт говорит, как о механизме, вспомним строки из письма Анненского М. А. Волошину (11 августа 1909 года): "Для разговоров я еще мог себя монтировать, но на письма не хватало завода" [1, с. 489].
В сонете "Человек" из "Трилистника шуточного" есть такие строки:
Я завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить, мучительно дробя
Лучи от призрачных планет
На "да" и "нет", на "ах" и "бя",
Над тем, чего, гляди, и нет...
Уже в этом стихотворении звучит столь характерный для Анненского мотив о раздвоенности человека, который, с одной стороны, принадлежит обыденности, живет в реальной жизни, и вместе с тем стремиться к высокой красоте, творчеству, умеет видеть "лучи призрачных планет" (лучи у Анненского - символ творчества, поэзии). Частицы "да" и "нет" здесь вносят ощущение непреодолимости, замкнутости; жизнь воспринимается строго логичной: есть только черное и белое, полутона неуместны, недопустимы. Междометия "ах" и "бя" звучат презрительно-иронично, порождая мысль о невозможности воплотить в реальность высокие мечты.
Осознается поэтом и невозможность уйти от повседневности, невозможность реализовать полностью все, на что человек способен. Обыденность давит и уничтожает:
Но был бы мой свободный дух -
Теперь не дух, я был бы бог...
Когда б не пиль и не тубо,
Да не тю-тю после бо-бо!..
Цифра тридцать в данном стихотворении не случайна. В июле 1908 года во время ремонта дома в Царском селе, Анненский разбирал свои бумаги, большую часть которых уничтожил. Это событие было для него важным, поэт дважды упоминает о нем в своих письмах. Шестого августа 1908 года Анненский пишет Анне Владимировне Бородиной: "... одно меня утешает, что разобрал свои бумаги (за 30 лет) и сжег все свои дразнившие меня и упрекавшие материалы, начинания, проекты и вообще дребедень моей бесполезно трудовой молодости". Двадцать третьего августа 1908 года он пишет Екатерине Максимовне Мухиной: "Жглись старые стихотворения, неосуществившиеся планы работ, брошенные материалы статей, какие-то выписки, о которых я сам забыл... мои давние... мои честолюбивые... нет... только музолюбивые лета... мои ночи... мои глаза... За тридцать лет тут порвал я и пожег бумаги..." [1, с. 479, 481]. Стихотворение "Человек" вошло в сборник 1910 года.
В статье "Мечтатели и избранник" Анненский пишет о человеке, как о невольнике жизни, углубляя мысль о раздвоенности человеческого существования: "Кроме подневольного участия в жизни, каждый из нас имеет с нею, жизнью, лично свое, чисто мечтательное общение. Но здесь распоряжается уже не жизнь, а мы, ее невольники" [1,с. 356].
В стихотворении Сюлли Прюдома "Сомнение", которое Анненский выбирает для перевода, обнаруживается сходное восприятие человека и жизни:
Сиянье где-то там, а здесь, вокруг - темница,
Я - только маятник, и в сердце - только страх.
Образу человка-механизма противопоставляется образ человека-творца. Это вторая доминанта восприятия Анненским человека.
В стихотворении "Смычок и струны" за реальным образом человека, играющего на скрипке (человека, творящего музыку) - история несчастной любви, мимолетная встреча, неизбежная разлука... Человек-творец предстает почти мифическим существом, полубогом, некой сверхсилой, способной управлять судьбами других:
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
В этих строках реализуется желание человека "стать богом", возвыситься над обыденностью. Невозможное в реальной жизни, становиться доступным в минуты творчества. Но Анненский, и это особенно важно, не противопоставляет творчество и реальность, время творчества - это осознание всех противоречий жизни, способность к всеохватности взгляда, и самая светлая мечта, самая счастливая иллюзия все равно остаются лишь чем-то эфемерным. Это подтверждают следующие строки:
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!
"Мучительный сонет"
В образах человека-механизма и человека-творца Анненский как бы фиксирует две крайние точки человеческого существования. Особенностью его восприятия является то, что человек-механизм и человек-творец могут совмещаться в одном человеке, делая жизнь такого человека мучительно-прекрасной.
На периферии центра данного семантического поля - существительное "люди", множественное число к существительному "человек", которое используется Анненским в основном в значении: "другие, посторонние" [5, II, с. 210].
Восприятие Анненским человека как механизма продолжается в образе людей "которые не слышат". В стихотворении "Другому" Анненский пишет:
Моей мечты бесследно минет день...
...
Другой поэт ее полюбит тень
...
И, увидав, что тень проснулась, дышит, -
Благословит немой ее полет
Среди людей, которые не слышат...
В интонации нет осуждения, нет упрека, лишь трезвое осознание факта и некоторое сожаление, что изменить ничего нельзя: только немногие способны и хотят слышать "луча отвесного неслышный людям зов" ("Июль").
Кажется, что, пытаясь преодолеть непонимание людей, поэт старается найти способ уйти, но на самом деле уходить он не стремится:
Я уйду от людей, но куда же,
От ночей мне куда схорониться?
"Тоска припоминания"
Образ человека-творца, в свою очередь, продолжается в образе людей-единомышленников. Именно к ним Анненский обращается в стихотворении "Дети", призывая видеть в ребенке только хорошее ("Потому что в них Христос,/ Весь, со всем своим сияньем"). Поэт говорит о невозможности счастливой жизни, пока страдают дети:
Ну а те, что терпят боль,
У кого как нитки руки...
Люди! Братья! Не за то ль
Мы помним, что мучительное желание поэта найти близких по духу людей, в реальной жизни было почти не реализовано. Единомышленниками поэта, критика, драматурга, переводчика, ученого-эллиниста и педагога Иннокентия Анненского оказывались простые люди, муку которых поэт всегда считал сильнее своей собственной муки.
Здесь значима параллель с А. Блоком, одним из современников и единомышленников Анненского. В 1910 году Блок в письме Валентину Кривичу писал о том, что с Анненским его связывает "невероятная близость переживаний, объясняющая... много в самом себе" [3, с. 309]. В стихотворении Блока "Осенняя воля" (1905 г.) есть строки:
Буду слушать голос Руси пьяной,
Отдыхать под крышей кабака.
Нужно отметить, что для обозначения людей Анненский никогда не использует существительное "толпа", это говорит о стремлении поэта видеть каждого отдельного человека, воспринимать его таким, какой он есть. Например, в стихотворении "Петербург" Анненский чувствует биение каждого человеческого сердца, видя "пустыни немых площадей,/ Где казнили людей до рассвета".
Сектор "Отношение человека к обществу"
Данный сектор имеет две семантические доминанты: это непосредственно социальные отношения и отношения в семье.
Из 23 трех профессий, которые использует Анненский в лирике, 15 - обозначают занятия простых людей: мастер, почтальон, дворник, посыльный, грабар, пастух, сторож, часовщик, няня и т. д. Себя самого поэт сравнивает с настройщиком:
А я лучей иной звезды
Ищу в сомненьи и тревожно,
Я, как настройщик, все лады
Перебираю осторожно.
"Он и я"
А в стихотворении "Желание" пишет:
Я хотел бы уйти на покой
В монастырь, но в далеком лесу,
Где бы каждому был я слуга...
Умея услышать в звуках военного духового оркестра боль и тоску играющих, Анненский считает их чувства глубже и сильнее своих собственных. В стихотворении "Баллада" ("День был ранний и молочно-парный..."), в заключительной его части ("Посылка"), он пишет:
Вам я шлю стихи мои, когда-то
Только ваши, без четверостиший,
Пели трубы горестней и тише...
Анненский относится с участием и пониманием к кондуктору - "Кондуктор однорукий/У часов в ожиданьи", (стихотворение "Тоска вокзала"); дворнику - "Как с дворником? Ему бы хоть прибавить!", (стихотворение "Нервы"); лакею - "Те же грустные лакеи...", (стихотворение "Трактир жизни"); посыльному - "что орхидеи нам несет,/ Дыша в башлык обледенелый", (стихотворение "Пэон второй - пэон четвертый").
И, напротив, презрительно-осуждающе говорит о чиновнике: "... все там было - злобность мосек/ И пустодушье чинуша" (стихотворение "Бессонные ночи"); об агенте похоронного бюро: "И агент бюро подходил/ В калошах ко мне и с укором" (стихотворение "У св. Стефана"). Бесчувственными изображает поэт представителей так называемой "образованной" части общества в стихотворении "Буддийская месса в Париже":
И, тайне чуждые, как свежий их ирис,
Лишь переводчикам внимали строго мисс.
Устами уличного торговца поэт иронизирует над "господами":
Хорошо ведь, говорят, на воле,
Чирикнуть, ваше степенство, что ли?
"Шарики детские"
Анненский использует название профессий и для создания образов-символов, как, например, в стихотворении "Трактир жизни", где гробовщик является "связующим звеном" между жизнью и смертью. Ощущается связь с образом мрачного старца Харона, перевозчика мертвых в аиде.
У плывущего огарка
Счеты сводит гробовщик.
С этим образом ассоциативно связываются сторожа из стихотворения "Невозможно":
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.
Подтверждается мысль о том, что именно в простых людях Анненский видит близких по духу людей, умеющих сопереживать, чувствовать сердцем. Все образы предельно конкретные и земные. Прослеживается стремление поэта быть максимально реалистичным. Например, образ гробовщика в стихотворении "Трактир жизни" не был изначальным, в черновом автографе связующим звеном между жизнью и смертью была мифическая Парка ("А в сенях - седая Парка").
Этот вывод углубляется и детализируется, если рассмотреть слова, которые Анненский использует для обозначения социальной принадлежности человека. К обездоленным людям, влачащим жалкое существование, Анненский испытывает глубокое сострадание. Оно ощущается даже в ремарках к "Песням с декорацией", в стихотворении "Гармонные вздохи": "Оборванец на деревяшке перебирает лады старой гармоники"; в стихотворении "Без конца и без начала": "Баба над зыбкой борется со сном".
Себя поэт называет калекой:
Одним из упрямых калек...
"Дождик" из "Трилистника дождевого"
Полуразрушенная усадьба, дом, где "сердце радо", представляется Анненскому жилищем нищенки:
Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мертвой нищей логовище без печей...
"Старая усадьба"
В стихотворении "Октябрьский миф" из "Трилистника дождевого", осенний ночной дождь, воплощается в образе слепого:
Мне тоскливо. Мне невмочь.
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.
Олицетворение, очеловечивание поэтом дождя приоткрывает тайну его тоски. Может быть, это воспоминание об оборванце "без шапки, без лаптишек", бредущего по заснеженной дороге, о котором Анненский долго думал в вологодском поезде 30 марта 1906 года, воплотив свои размышления в стихотворении "Опять в дороге".
Как раз в стихотворении "Опять в дороге" Анненскому удается показать связь мистики и реальности, которая, порой, пугает сильнее самых кошмарных фантазий. Зимняя дорога, туманная ночь, луна, то появляющаяся, то исчезающая за тучами:
И поневоле сердцу
Так жутко моему...
Появляется желание ехать быстрее, пытаясь спастись от собственных страхов: "Эй, дядя, поживее!"
Но по дороге идет человек, почти неразличимый в темноте. Извозчик говорит о нем с теплотой (слова "дурашный", "забрался", "бесстрашный... задался"), не осуждая, а даже немного удивляясь:
... он - дурашный...
Куда ведь забрался,
Он, барин, задался.
Увидев это, автор не может больше думать о своем, забывает свои придуманные страхи:
И стыдно стало грезы
Тут сердцу моему.
После этой встречи одиночество, приносящее страхи, тоску, робость, отступает:
Была не одинока
Теперь моя душа...
Значимо, что автор ощущал одиночество, несмотря на то, что рядом был извозчик. (Так же и в стихотворении "Колокольчики", где на глухой дороге колокольчик, но не извозчик, рассказывает путнику свадебную историю.) Родство душ ощущается с человеком, идущим только ему одному известной дорогой, бесприютному, не умеющему понять земной жизни. Может быть, бывали минуты, когда Анненский чувствовал себя вот так бредущим по заснеженной дороге...
Отношение к так называемым "господам" у Анненского очень ироничное. Часто их образы даются на фоне простых людей. Поэт как бы побуждает читателя проводить параллели, сравнивать. В стихотворении "Нервы", например, изображены барин, отрешенный от всего земного, и слуга:
- "Там к барину пришел за пачпортами дворник".
- "Ко мне пришел?.. А день какой?"
- "Авторник".
"Нервы"
В стихотворении "Шарики детские" ирония еще более заметна, уличный торговец, обращаясь к проходящему мимо господину, кричит:
Эй, воротник, говоришь по-немецки!
Так бери десять штук по парам,
Остальные даром...
Анненский очень хорошо ощущает трагическую безысходность и мучительность существования простых людей. В стихотворении "Шарики детские":
Вам, сударики, шарики,
Сопереживая каждому встреченному человеку в отдельности, Анненский постоянно ощущает собственную сопричастность к происходящему, все считает своим, родным, неотделимым от собственного сердца. Значимо, что среди национальностей, которые упоминает поэт (а их несколько: японец, швед, монгол, финн и др.), Анненский ни разу не использует слово "русский", вместо него всегда местоимение "наш":
Печален из меди
Наш символ венчальный,
У нас и комедий
Финалы печальны...
"Печальная страна"
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
"Петербург"
Проанализируем восприятие Анненским родственных взаимоотношений. В целом для поэта они полны драматизма, глубоко трагичны. Само существительное "семья" не имеет ни одного словоупотребления. Синонимом ему становится существительное "застенок" (стихотворение "Прерывистые строки").
Образ дома есть в стихотворении "Старая усадьба":
Сердце дома. Сердце радо. А чему?
...
Дом - руины... Тины, тины, что в прудах...
Что утрат-то!.. Брат на брата... Что обид!..
Прах и гнилость... Накренилось... А стоит...
Даже воспоминания детства, "милые, тихо-печальные" ("Сестре") не дают почувствовать спокойствие и умиротворенность. В стихотворении "Далеко... Далеко..." память предстает в образе старухи, что "водит по коже пером", и само воспоминание мучительно:
Давно под часами усталый
Стихи выводил я отцу...
"Колокольчики":
Лиду диду ладиди,
...
Дяди ли, не дяди ли,
Ладили - наладили...
Все внутрисемейные отношения строятся для Анненского на отношениях матери и детей. Образ матери в поэзии Анненского в целом традиционен для русской литературы. Значимо, что поэт обращается к образу простых земных женщин, это баба над зыбкой ("Без конца и без начала"), вдова с сиротами и старуха мать ("На полотне")...
В стихотворении "На полотне" Анненский создает образ матери, в котором сосредоточена вся женская стойкость и сила:
Два дня тому назад средь несказанных мук
У сына сердце здесь метаться перестало,
Но мать не плачет - нет, в сведенных кистях рук
Этот образ углубляется в стихотворении "Старые эстонки", где особенно остро звучит характерный для Анненского мотив собственной вины за чужие страдания. Стихотворение имеет подзаголовок: "Из стихов кошмарной совести" и написано после известия о расстреле в 1905 году рабочих города Ревеля (сейчас Таллин).
Не уйти мне от долгого плена...
...
Только тут не ошибка ль, эстонки?
Сыновей ваших... я ж не казнил их...
...
Про себя я молился за смелых...
И священник был в ярких глазетах.
"Про себя я молился за смелых"). Образ священника "в ярких глазетах" (глазет - парчовая ткань, обычно неузорчатая) ассоциативно связывается с глазетовым гробом из стихотворения "Кулачишка" (1906 г.):
Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце и силы дотла -
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.
"гордыня храма", вся бесполезность молитвы при отсутствии реальных конкретных действий. Искупить вину можно только действием, противостоянием, а не молитвой "про себя":
"Ты жалел их.. На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки
И ни разу она не сжималась?.."
"Старые эстонки"
"Картинка" из "Трилистника из старой тетради" образ семилетней крестьянской девочки близок к образу шестилетнего Власа, везущего дрова из лесу, в поэме Н. А. Некрасова "Крестьянские дети":
Лет семи всего - ручонки
Так и впилися в узду,
Не дают плестись клячонке,
А другая - в поводу...
И щемящей укоризне
Уступило забытье:
"Это - праздник для нее.
Это - утро, утро жизни".
Вы за мною? Я готов.
Нагрешили, так ответим...
"Дети"
Важнейшими качествами человека Анненский считает способность услышать чужое горе, чужое сердце рядом. С максимальной конкретностью это выражено в стихотворении "Гармония":
Такие ж я, без счета и названья,
И чье-то молодое за меня
Кончается в тоске существованье.
Это глубокое сострадание переходит в чувство единения со всем миром, когда все вокруг воспринимается как свое, а порой еще более сильно. Чувство единения конкретизируется в стихотворении "Ego": "Я - слабый сын больного поколенья...".
Вызвать шепот - это срам,
Горший - в детях вызвать трепет.
"Дети"
Взаимоотношения матери и детей настолько значимы в сознании поэта, что даже о собственных стихах он говорит как о детях:
Так любит только мать и лишь больных детей.
"Третий мучительный сонет"
Стихи для Анненского - дети Сомненья и Тревоги. Глубинный смысл этой метафоры перекликается со строками из стихотворения "Тоска припоминания":
Весь я там в невозможном ответе,
Я люблю когда в доме есть дети
И когда по ночам они плачут...
В этом соединении образов удивительных "миражных букв" и лиц плачущих детей, в стремлении уйти от цепкой действительности и постоянные к ней возвращения, в этом весь Анненский. Это невыносимая мука, на преодоление которой ему не хватило и жизни.
Список литературы:
2. Анненский И. Ф. Трактир жизни. Стихотворения. М., Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1998.
3. Блок А. А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. М. -Л., 1963.
4. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, в 4 тт. СПб., ТОО "Диамант", 1996.
5. Словарь русского языка: В 4 тт. Под ред. А. П. Евгеньевой. М., Русский язык, 1985-1988.