Труды по русской и славянской филологии:
Литература и публицистика: Проблемы взаимодействия.
Тарту, 1986 (Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 683). С. 84-93.
Для изучения методологических основ «Книг отражений» необходимым оказывается сопоставление с теоретическими принципами, раскрытыми в работах А. Н. Веселовского.
1. В ЦГАЛИ хранится приглашение, адресованное Анненскому, на Общее собрание Неофилологического общества от 7 декабря 1890 г.2 Кроме трех писем Анненского акад. Веселовскому (одно из них, наиболее значительное, и ответ на него ученого были опубликованы А. В. Лавровым), известно еще одно письмо Веселовского Анненскому по поводу переноса его доклада на следующее заседание Неофилологического общества3.
Анненский, учившийся у А. Н. Веселовского в Петербургском университете, считал его своим учителем, с глубоким уважением относился к его работам и в случае необходимости всегда обращался к ним как к высоко авторитетным. Следы этого обращения мы находим в многочисленных рецензиях Иннокентия Анненского в Журнале Министерства народного просвещения. Так, в 1888 г. в рецензии на книгу Е. Барсова «Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси» Анненский упоминает имя акад. Веселовского в ряду «компетентных ученых»4. Недоумение у Анненского вызывает глава в книге Е. Барсова «Отношение «Слова» к былинам»5«Мы не находим ни слова упоминания о трудах академика Веселовского» — пишет он, имея в виду работу «Южнорусские былины». В отзыве на книгу Р. Зайчика «Люди и «нити итальянского возрождения» Анненский упоминает, в связи с характеристикой автором книги Бокаччо, двухтомник А. Н. Веселовского «Боккаччьо, его среда и сверстники» (1893-1894 гг.)6. Он пишет отзыв на выпуск «Вопросов теории и психологии творчества», посвященный популяризации «Исторической поэтики». Анненский выделяет лучшие, по его мнению, статьи в сборнике. «Из очерков <...> мне показались наиболее ценными — первый «Синкретизм и дифференциация поэтических видов» г. Тиандера и последний «Лирическая поэзия, ее происхождение и развитие», покойного Ф. Карташова. Обе эти статьи наиболее связаны и по имеющемуся в них материалу и по самим построениям с трудами покойного академика и притом может быть самыми ценными»7. Статья Тиандера в основном реферирует работу акад. Веселовского «Синкретизм древнейшей поэзии и начало дифференциации поэтических родов», а также статьи «Эпические повторения как хронологический момент», «От певца к поэту. Выделение понятия поэзии». В очерке Ф. Карташова речь идет о статье Веселовского «Синкретизм древнейшей поэзии и начало дифференциации поэтических родов». Можно полагать, что именно эти работы Анненский считал наиболее значимыми у Веселовского. Анненского, в системе критических взглядов которого важное место занимают вопросы стилистики, интересовало отношение ученого к проблемам стиля. Как отмечает А. В. Лавров, «в своих изысканиях о специфике художественного слова Анненский стремился к перекличке с некоторыми из стилистических наблюдений Веселовского»8. Любопытно, что в указанной выше рецензии Анненский обращает внимание на стиль книги Тиандера и Карташова, соотнося его со стилем автора «Исторической поэтики». «Изложение в книге, в общем, живое, сближения, часто удачны и остроумны. Жаль только, что автор, так старательно относившийся к стилю своих произведений, как покойный Веселовский (см., напр., его два тома о Боккаччио), не заставил г. Тиандера быть внимательным к построению фраз и менее небрежным в выборе слов»9.
Отношение Анненского к сравнительно-историческому методу, который разрабатывал Веселовский, было достаточно сложным. С одной стороны, исходя из задач эстетической критики, "Анненский считал, что приемы сравнительного метода, как и другие «приемы современной истории литературы, неблагоприятны для эстетического изучения литературы» («Книги отражений», с. 243. Далее - КО), так как при этом «детальное изучение произведений — филологическое, эстетическое, психологическое — силою вещей отходит таким образом на второй план» (КО, с. 203). Отрицательно отозвавшись, с этой точки зрения, об «историческом методе» Ипполита Тэна, он пишет: «Еще дальше от поэзии как искусства отвлекает работающих сравнительный метод: тут все силы направлены на исследование сюжетов и мотивов, на литературные влияния и заимствования — литература изучается экстенсивно» (КО, с. 243). В статье «Бальмонт-лирик» Анненский, рассматривая вопрос об отсутствии культуры стиля в русской литературе, писал, что сравнительный метод, как и школьная теория поэзии, не способствует развитию стиля. «Но я не вижу ближайшей связи и между историко-генетическим методом в исследовании словесных произведений и выработкой стиля, т. е. повышением нашего чувства речи» (КО, с. 96). Вместе с тем, Анненский считал, что сравнительный метод необходим при изучении теории литературы. Так, рецензируя книгу Д. Н. Овсянико-Куликовского, он думает, что курс теории словесности «должен получить историко-генетическую основу»10.
«Нам кажется, что если можно вообще говорить об эволюции методологических принципов Веселовского, то лишь в смысле позднейшего уклона его к психологизму»11. Одним из важных доказательств этой эволюции, по мнению исследователя, «является общий характер его <Веселовского - Г. П.> последних трудов по новой литературе. Как в его работе «Петрарка в поэтической исповеди Canzoniere» (1905 г.), так и в монографии «В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения»» (1904. г.), психологическая обрисовка личности поэта заметно выдвигается на первый план, а проблеме «личного почина» отводится довольно видное место»12. Мы добавили бы к списку поздних работ акад. Веселовского, важных для Анненского, еще две — двухтомник «Боккаччьо, его среда и сверстники» (1893-1894) и статью «Данте» (1893). Книги о Боккаччо, Жуковском, Петрарке, статья о Данте и составляют корпус работ, оказавших методологическое воздействие на «Книги отражений» Анненского. Заметим, что на заседаниях Неофилологического общества происходило чтение и обсуждение глав из книг Веселовского о Боккаччо, Петрарке. 13 ноября 1905 г. ученый писал поэту, переводчику, постоянному участнику Неофилологического общества П. И. Вейнбергу: «Посылаю Вам свой этюд о Canzoniere Петрарки, развитие того, что я читал в Неофилологическом обществе»13. В заседаниях общества в 1891-1892 гг., на которых читались и обсуждались доклады акад. Веселовского о Боккаччо14, Анненский, работавший в это время в Киеве, вряд ли мог участвовать15
Интерес Веселовского к психологии личности привел его к сближению с рядом положений «психологической школы», родственных и Анненскому.
Критический метод «Книг отражений» можно рассматривать как стык и трансформацию методологических принципов двух крупнейших представителей русского академического литературоведения конца XIX — начала XX века — А. А. Потебни и А. Н. Веселовского.
В советском литературоведении не только подчеркивалась противоположность интересов обоих ученых16, но и говорилось о близости их научных интересов17«Вопросов теории и психологии творчества» Б. Лезин, характеризуя Веселовского и Потебню, писал: «Разнообразие и богатство методов изучения истории и психологии образного мышления сводится, в конце концов, к двум, наиболее общим и целесообразным: историко-сравнительному и психологическому в конечных выводах сливающимся воедино»18 <курсив мой - Г. П.>.
Эту близость, видимо, ощущал и Анненский. В «Книгах отражений» Анненский творчески использует концепцию внутренней формы Потебни. «Внешняя» и «внутренняя форма» трансформируются у Анненского в представление о «внешней» и «внутренней стороне» «симпатического символа». Содержанием же «внутренней формы» становится «внутренняя биография», а «внешней формы» — «внешняя биография», согласно концепции Веселовского.
В книге о Боккаччо Веселовский ставит перед собой цели, близкие к задачам не сравнительной, а психологической школы, правда, переплетающиеся с методологией культурно-исторических исследований: «Самостоятельно и лично передумать Боккаччо, углубиться в его психику и за стилистом и мыслителем раскрыть человека яркого темперамента и идеальных стремлений, в одно и то же время слабого и страстного, застенчивого и полного самосознания, впечатлительного к тем течениям культурной среды, которые он живо воспринимал и выражал»19. В письмах Анненского мы находим сходные мысли о необходимости вдумывання в личность, творчество писателя. «Весь жар мысли ушел на Достоевского», — пишет он 3 июля 1908 г. Е. М. Мухиной. Анненский болезненно остро воспринимает творчество писателя, напряженно вглядывается в черты его личности. В период написания статьи «О современном лиризме» (1909) он рассказывает о своей работе редактору журнала «Аполлон» С. К. Маковскому: «Но я уже больше недели был болен «Пламенным кругом» Сологуба, пока не вылился он из меня, сболтавшись с моей кровью» (КО, с. 487). Однако интерес Веселовского и Анненского к личности изучаемого писателя, несмотря на ряд сходных черт, разноприроден. Веселовского интересует не отдельная творческая личность, а писатель как типичный представитель литературного направления. Он пишет в предисловии к своей книге о Жуковском: «Я старался направить анализ не столько на личность, сколько на общественно-психологический тип»20«культурная среда», не «общественно-психологический тип», а уединенная творческая личность. Психологические переживания этой личности он, вживаясь в поэтическую ткань произведения, и стремится уловить.
Веселовский противопоставляет свою биографию Жуковского старым биографиям поэта как лишенную идеализации. Научность для него — правда не только о творчестве, но и о личности творца. В книге о Петрарке мы также сталкиваемся с замечаниями об эгоизме художника и его тщеславии, а в двухтомнике, посвященном Боккаччо, говорится о колебаниях писателя, его неуверенности в себе. В «Книгах отражений» постоянно идет речь о «некрасивой» подоснове творчества: страхе молодого Достоевского перед жизнью, а старого Тургенева — перед смертью, о невыносимых страданиях парализованного Гейне. Заметим, однако, что это сознательное преодоление идеализации изучаемых художников у Веселовского было связано с позитивистским пафосом сближения «человека» и «поэта», а для Анненского — с концепцией трагизма и обыденности человеческой жизни, которые у художников заметнее всего.
Под влиянием «психологической школы» Анненский сближает литературного героя и создавшего его автора. У акад. Веселовского мы также сталкиваемся с подобным слиянием. Он, по словам Г. Гуковского, «отожествил героя стихов с человеком-автором»21. Но для целей нашего анализа важнее другой аспект — рассмотрение Веселовским и Анненским переживания как основного источника творчества. «Переживание» Веселовский и вслед за ним Анненский понимают как сферу духовного, жизненного опыта художника. Эта точка зрения разделяется и более поздними исследователями. Так, известный советский ученый Г. Винокур писал: «В целом мы вправе смотреть на сферу переживания как на сферу духовного опыта в широком смысле слова»22. Веселовский выделяет «внешнюю, фактическую биографию» и «внутреннюю биографию». Для обозначения этой последней он употребляет ряд понятий: «автобиография сердца», «внутренняя жизнь», «история своей души» и др. У Анненского «внешнюю, фактическую биографию» заменяет понятие «жизнь», «внутреннюю биографию» — понятие «душа». «Но чем беднее становилась жизнь как восприятие, тем напряженнее искала наполнить окружающую пустоту самая душа поэта» <выделено мной - Г. П.> (КО, с. 153). Само понятие «переживание» у Веселовского разветвленнее, чем у Анненского. Оно включает в себя «литературное переживание» — трансформацию (или отражение) в творчестве писателя биографических переживаний. «Литературное переживание», по мнению ученого, связано с творческим воображением. Так, переживание мучительного для Боккаччо романа с Марией д'Аквино отразилось в повести писателя «Фьямметта». «Фьямметта — литературное переживание психологического момента, который перестал тревожить сердце, но продолжает занимать воображение»23«переживания» у Анненского и Веселовского становится понятие «опыт» как событие внутренней биографии. Например, ученый пишет о Данте: «Беатриче определила тон его чувства, опыт изгнания — его общественные и политические взгляды, их архаизм»24 . Ср. Анненский о Достоевском: «Именно к этому времени настолько перегорели в его душе впечатления тяжелого опыта» <курсив мой. - Г. П.> (КО, с. 181). С понятием «переживание связано понятие «настроение», обозначающее особый характер, направление чувства. Например, о Боккаччо, задумавшем писать биографию Данте, Веселовский пишет: «Преклоняясь перед ним, Боккаччо невольно переживает в нем свое собственное душевное настроение»25 Термина «настроение» у Анненского нет, но в эссе «Бальмонт-лирик» мы сталкиваемся с понятием «настрой души», восходящим скорее всего к Веселовскому. «Новая поэзия прежде всего учит нас ценить слово, а затем учит синтезировать поэтические впечатления, отыскивая я поэта, т. е. паше, только просветленное я в самых сложных сочетаниях, она вносит лирику в драму и помогает нам усваивать в каждом произведении основной настрой души <курсив мой. Г. П.> поэта. Это интуитивно восстановляемое нами я будет не столько внешним, так сказать, биографическим я писателя, сколько его истинным неразложимым я, которое, в сущности, одно мы и можем, как адекватное нашему, переживать в поэзии» (КО, с. 102-103). Это высказывание Анненского содержит сгусток понятий и идей Веселовского о соотношении внешней и внутренней биографии художника (да и сама история написания этой статьи связана с Веселовским)26. «Настроение» писателя в различный период его жизни могут отражать не один, а несколько литературных героев. «Имена Памфило, Филострато, Дионео слишком хорошо нам известны, это прозвища самого Боккаччьо, показатели его разновременных настроений»27. Вероятно, именно к Веселовскому восходит идея эссе «Гейне прикованный», где «блестящая вереница призраков» — образов поэзии Гейне представляет, по Анненскому, различные моменты состояния души поэта.
«размещается» внутренняя биография писателя. В чувства литературных персонажей «вкладываются собственные чувства художника». «В беззаветной страсти бедной Лизы к королю Пьетро Боккаччо мог поэтически пережить моменты своих собственных колебаний»28. У Анненского Прохарчин становится проекцией «души», т. е. внутренней биографии художника. Главный герой повести «проектировал душу Достоевского для того момента, когда душа эта поместила его в свой фокус» (КО, с. 31). Не биография литературного героя, а собственная внутренняя биография писателя становится содержанием художественного произведения. Так, по мнению Веселовского, обстоит дело в «Canzoniere» Петрарки. «Не Лаура дает ему содержание, она точка отправления, тема для анализа, содержание — внутренняя жизнь Петрарки, как она отложилась в тревогах молодой любви, в мечтах о славе, в грезах идеальной Италии, в болевых приступах accidia и жажды спасения, пока одухотворенная любовь не указала ему пути к небу»29. Подобно этому содержанием образа Хлестакова для Анненского является душа писателя. «Какой-нибудь Хлестаков мог возникнуть из мучительных личных переживаний Гоголя, из его воспоминаний, даже упреков совести» (КО, с. 19).
Между «внешней биографией» и «внутренней биографией» у Веселовского располагается «рефлексия», «самосознание», «анализ». В «Книгах отражений» мы находим близкие представления. «Мысль», «самосознание» играют для Анненского роль своеобразного «фильтра», расположенного между «жизнью» и «душой» поэта. С наличием такого фильтра критик связывает саму возможность творческого процесса. «Лермонтов понимал, что если он хочет сохранить свое творческое я, то не надо идти в кабалу к жизни всем своим чувствилищем. Вот отчего для него существовала одна эстетическая связь с жизнью — чисто интеллектуальная» (КО, с. 139).
Прохождение «переживания» сквозь пласт сознания происходит по-разному. Например, Веселовский считает, что эротическое желание, пройдя сквозь самосознание художника, подвергается эстетизации. В 121 сонете Петрарки, по Веселовскому, «эстетически-целомудренное настроение вообще выдержано, и лишь порой объективируется скрытое желание, освещая темную подпочву чувства»30«Гений чистой красоты положительно слепит меня своим нестерпимым блеском. Но таково бывает только первое впечатление. Через всю поэзию Пушкина проходит в сущности совсем другое, более жизненное отношение к красоте. Красота определеннее дружила с его желанием» (КО, с. 131). С другой стороны, проходя через фильтр самосознания, переживание художника трансформируется в метапереживание, становится чрезмерно сознательным. Веселовский приводит черновые варианты стихов Петрарки, написанных на смерть Лауры, и комментирует их: «Но какая сознательность, какие колебания художника, несовместимые с болевым чувством, — в первых лирических попытках выразить свое горе!»31. Анненский иронизирует над слишком сознательным, прагматическим отношением Стендаля к любви. «Французский буржуа наполеоновской формации носил в душе идеал рыцаря-завоевателя, рыцаря-скопидома. Сообразно с этим смотрит Стендаль на красоту. Влюбленный в Симонетту, он не забывает копировать в свой дневник, и со всеми ошибками при этом, ее итальянские записочки. Он как бы заранее учитывает свою победу для своей же будущей славы» (КО, с. 132-133).
Личность художника, его столкновение с тяжелой действительностью, потребность в самовыражении, способы самовыражения писателя в его творениях — вот основной круг интересов Анненского-критика. Эти положения стали тем магнитом, который притягивал к себе разнообразные идеи литературных школ и эстетической критики, усвоенные Анненским. Неудивительно, что в сфере этого притяжения оказалась психологическая школа А. А. Потебни и психологизированные литературоведческие поиски акад. Веселовского.
В системе критики Анненского понятия, усвоенные из академической науки, являются тем пучком, в который собираются его мысли об авторской индивидуальности, об отразившем эту индивидуальность литературном герое. Для структуры художественного произведения, отражающего душу автора («симпатического символа», по Анненскому), критику были необходимы понятия формы и содержания как произведения, так и личности автора. Но понятия формы и содержания являются у Анненского раздельными и едиными одновременно, объединяясь в понятие идеи-формы, близкой аристотелевской энтелехии и концепции внутренней формы слова Потебни. Структура слова у Потебни и структура «симпатического символа» у автора «Книг отражений» тождественны структуре художественного произведения. Структура художественного произведения у Потебни трансформировалась в представление о форме для структуры «симпатического символа» Анненского. Понятия ученого были переведены на язык критической прозы Анненского: «внешняя форма» → «внешняя сторона литературного изображения», «внутренняя форма» → «внутренняя сторона литературного изображения», «содержание (или идея)» → «идея, мысль».
Концепция биографии акад. Веселовского стала содержанием для структуры «симпатического символа». Категории А. Н. Веселовского были также переведены на язык критики Анненского: «внешняя биография» → «жизнь», «самосознание» → «мысль», «идея», «внутренняя биография» → «душа». Понятия содержания и формы в работах Анненского-критика синтезируются в представление об «идее-форме» «симпатического символа». Трансформированные понятия Потебни и акад. Веселовского объединяются: «внутренняя сторона литературного изображения» — «душа писателя», «внешняя сторона литературного изображения» — «жизнь», «идея» («мысль») — «мысль». Таким образом, с понятиями структуры «симпатического символа» отождествляются и в ней синтезируются понятия структуры внутренней формы А. А. Потебни и категории структуры биографии акад. Веселовского.
«Книг отражений»? Разумеется, Анненский не был компилятором. Метод Веселовского — один из тех многочисленных исследовательских методов, на язык которых переходил Анненский, которыми он пользовался для создания, как ему казалось, убедительной научной почвы своего метода. В методологических принципах Анненского переплавлены и синтезированы многочисленные научные и критические методы. Поэтому слияние концепций Веселовского и Потебни при истолковании художественного произведения и художественного образа в «Книгах отражений» представляется не случайностью, а закономерностью.
Сноски:
1. А. В. Лавров. И. Ф. Анненский в переписке с Александром Веселовским // Русская литература, 1978, № 1, с. 176-180.
2. ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 393.
3. ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 306. Письмо не датировано, видимо, оно относится к 1896 г., так как перевод «Илиады» Гомера Н. Минского и перевод романа Лонгуса «Дафнис и Хлоя» появились в этом году. К 1896 г. относится и рецензия Анненского на эти переводы (И. Ф. Анненский. «Илиада» Гомера. Перевод Н. М. Минского. М., 1896. «Дафнис и Хлоя». Древнегреческий роман Лонгуса. Спб., 1896 // Филологическое обозрение. Критика и библиография, 1896, т. XI, кн. 1).
5. Там же, с. 509.
6. И. Анненский. Роберт Зайчик. Люди и книги итальянского возрождения. Спб., 1906. // ЖМНП, 1907 (ноябрь), ч. XII, с. 81.
7. И. Анненский. К. Тиандер и Ф. Карташов. Вопросы теории и психологии творчества. Т. II. Вып. 1. Спб., 1909. // ЖМНП, 1909 (октябрь), новая серия, ч. XXIII, с. 202-203.
8. А. В. Лавров. Ук. соч., с. 177.
10. И. Ф. Анненский. Проф. Д. Н. Овсянико-Куликовский. Теория прозы и поэзии. // ЖМНП, 1908 (ноябрь), ч. XVIII, с. 124.
11. Б. М. Энгельгардт. Александр Николаевич Веселовский. Пг.: Колос, 1924, с. 212.
12. Там же, с. 212-213.
13. ИРЛИ, ф. 62, оп. 1, ед. хр. 69.
15. У нас нет сведений о частых поездках Анненского в это время в Петербург.
16. Б. М. Энгельгардт. Ук. соч., с. 82.
17. О. Пресняков. Поэтика познания и творчества. Теория словесности А. А. Потебни. М. 1980, с. 198-210.
18. Б. Лезин. Предисловие ко второму изданию. В кн.: Вопросы теории и психологии творчества, т. I. Харьков, 1911.
— Он же. Собр. соч., т. 5 {Сер. II, т. 3. Италия и Возрождение). Пг., 1915 (Далее - Боккаччьо, т. ...).
20. А. Н. Веселовский. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Спб., 1904, с. XII.
21. Г. А. Гуковский. Пушкин и русские романтики. М., 1965, с. 143.
22. Г. Винокур. Биография и культура. М., 1927, с. 39.
23. А. Н. Веселовский. Боккаччьо, т. I, с. 438.
25. А. Н. Веселовский. Боккаччьо, т. II, с. 277.
26. См.: А. В. Лавров. Ук. соч., с. 176-180.
27. А. Н. Веселовский. Боккаччьо, т. I, с. 458.
28. Там же, с. 154.
— В кн.: Он же. Избранные статьи. Л., 1939, с. 155.
30. А. Н. Веселовский. Петрарка..., с. 167.
31. Там же, с. 229.