Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях.
Предисловие

Памятники культуры. Новые открытия,
1981. Ленинград, "Наука", 1983.

Около десяти лет спустя после смерти Иннокентия Федоровича Анненского (1855--1909) хорошо знавший покойного в последний год его жизни С. К. Маковский -- поэт, художественный критик и редактор журнала "Аполлон" -- писал в мемуарном очерке о нем: "Известно, что мы, русские, плохо ценим наших больших людей. Как часто приходят они и уходят незаметно. И только потом, когда их нет, спохватившись, мы сплетаем венки на траурных годовщинах <...> Эти люди, канувшие в вечность и увенчанные смертью, сделали бы гораздо больше, если бы при жизни были согреты вниманием любви. Общее русское горе -- это легкомысленное пренебрежение к живым. Мы сами себя обкрадываем, не воздавая должного им, избранникам, не лелея их, светочей духа, одержимых самоотверженной страстью творчества".¹ Развивая эту мысль, некогда отчетливо сформулированную Пушкиным в "Путешествии в Арзрум" в связи с гибелью Грибоедова, применительно к Анненскому, Маковский был глубоко прав, с особой остротой подчеркивая то невосстановимо утраченное, что при иных обстоятельствах могло бы быть своевременно осмыслено и зафиксировано и что позволило бы с большей полнотой и определенностью судить о загадочном облике скоропостижно умершего поэта, с запозданием получившего литературное признание. Скудость имеющихся в исследовательском обороте сведений об Анненском, несоизмеримая с его значением в литературе рубежа веков, -- даже учитывая относительно благополучную сохранность его архива, -- бросается в глаза сразу же, как только мы начинаем пристальнее всматриваться в тот или иной аспект его многогранной деятельности. В этих условиях немногочисленные мемуарные свидетельства об Анненском представляют особую ценность.

Связи Анненского с писательским миром, прочно установившиеся лишь в последние месяцы его жизни, в пору подготовки журнала "Аполлон" и выпуска в свет его первых номеров, возникали обычно спорадически и затрагивали далеко не основные центры тогдашней писательской и умственной жизни. На протяжении по меньшей мере трех десятилетий жизненные связи Анненского почти не выходили за пределы педагогического и научного круга, в котором он не мог найти отклика своим стихам. Столь же мало внутренних точек соприкосновения было у него с литераторами и общественными деятелями либеральной и народнической ориентации, с которыми он был знаком и среди которых были и очень крупные личности, например В. Г. Короленко. К их кругу примыкал его старший брат Николай Федорович Анненский (1843--1912) -- известный статистик, публицист и народнический общественный деятель, сотрудник "Отечественных записок" и "Русского богатства". В его семье Анненский воспитывался, поддерживал с ним близкие отношения всю жизнь, однако поэзия Анненского его брату была непонятна и чужда, так же как и большинству окружавших его людей.² "Одинокий", -- так по праву собиралась назвать свою статью об Анненском критик Л. Я. Гуревич.³ О трагизме безысходного одиночества Анненского ясно сказал Маковский: "Поэт глубоких духовных разладов, мыслитель, осужденный на глухоту современников, -- он трагичен, как жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему возрастом и бытовыми навыками, к младшему -- духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых дерзаний и неутолимой мечтательности".⁴

Духовное одиночество Анненский переживал и в царскосельской среде, враждебной новому искусству. Полемизируя с оценкой Царского Села начала века как "города муз", А. Ахматова писала в одной из заметок 1960-х годов: "О таком огромном, сложном и важном явлении конца 19 и начала 20 в<ека>, как символизм, царскоселы знали только "О закрой свои бледные ноги" и "Будем как солнце". При мне почтенные царскоселы издевались над стихами Блока:

Твое лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

Их рупором был нововременный Буренин".⁵ Таким же было их отношение к Анненскому-поэту. Об ироническом отношении к "декадентским" стихам директора гимназии вспоминает О. А. Федотова-Рождественская. Эти царскосельские пересуды иногда проникали и в местную печать; таков, например, фельетон "Царица-скука" (подписанный псевдонимом "Пересмешник"), в котором высмеивался не названный по фамилии будущий муж Анны Ахматовой: "Это был молодой человек, очень неприятной наружности и косноязычный, недавно окончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декадентщины".⁶ Видимо, об Анненском идет речь и в статье редактора литературного раздела газеты "Царскосельское дело" П. М. Загуляева "На санитарно-литературную тему": "Знал я одного поэта, тоже царскосела, который писал и печатал хорошие стихи (иные даже более чем хорошие), а потом спознался с нашими декадентами и пропал ни за понюх табаку. Пишет теперь ахинею страшную. А мог бы не маленьким поэтом стать. Жаль человека!"⁷ Анненский стоически относился к своему одиночеству, к непониманию, нередко враждебному, своих стихов,⁸ оставаясь верным самому себе и направлению собственного творчества. "Я знаю, что моя мысль принадлежит будущему, и для него берегу мысль", -- эти слова Анненского приводит журналист А. А. Бурнакин.⁹ Оправданность этого убеждения Анненского подтвердил уже в 1918 г. один из первых исследователей его творчества Д. С. Усов, говоря об Анненском: <"...> он даже, как будто, придвигается все ближе с каждым годом. Больше его трудов выступает из сумрака; пристальнее начинают всматриваться многие в черты его духовного образа".¹⁰

В 1910-е годы начинает складываться своего рода посмертный культ Анненского. Его созданию способствуют, с одной стороны, акмеистский "Цех поэтов", с другой -- литераторы, сгруппировавшиеся вокруг сборников "Жатва", в их числе -- составитель первой библиографии произведений Анненского и литературы о нем, поэт, педагог и критик Евгений Яковлевич Архиппов (1882--1950) ^{11 12} уделившие много внимания собиранию материалов об Анненском. В 1920-е годы существовало поэтическое общество "Кифара", посвященное памяти Анненского. Поклонниками поэзии Анненского были Э. Ф. Голлербах, автор ряда работ о Царском Селе, и Вс. А. Рождественский, посвятивший Анненскому несколько стихотворений.¹³ Можно было бы назвать еще многие имена.¹⁴

Обделенность вниманием, которая сопровождала поэзию Анненского при его жизни, компенсировалась после смерти поэта появлением восторженных почитателей, признававших себя его учениками. Им принадлежала немалая заслуга в утверждении значительности творческих достижений Анненского, в придании его стихотворениям репутации классических произведений. В то же время их преклонение, при скудости фактических данных о жизни и облике покойного поэта, провоцировало на создание мифа об Анненском, стимулируя в значительной степени утверждение образа "царскосельского Малларме" и лишь опосредованным путем способствуя научному изучению биографии и творческого наследия поэта. Многие из этих мифологических представлений, оттеснявшие на второй план реальные факты, не выдерживают критики с точки зрения достоверности. Это замечание непосредственным образом относится к теме "Анненский и Ахматова". Так, например, М. Н. Остроумова в своих мемуарах "Петербургские эпизоды и встречи конца XIX и начала XX века" упоминает встречу с Ахматовой в доме Анненского; следует сделать оговорку -- встреча эта произошла, по-видимому, зимой 1910--1911 гг.,¹⁵ когда самого Анненского уже не было в живых, и не в доме Панпушко -- последней квартире Анненского, а в другом доме на той же Захаржевской улице, куда семья Анненских переселилась вскоре после его смерти. Как ни соблазнительно, в согласии с существующим мифом, видеть Ахматову, несомненную литературную ученицу Анненского, в обществе своего учителя, тем не менее, по признанию самой Ахматовой, они только виделись на улице.¹⁶ Легендарного характера и утверждения Н. А. Оцупа, что Анненский "любил стихи почти никому не известной гимназистки Горенко (Анны Ахматовой)".¹⁷ Попутно заметим, что Ахматова не слушала лекций Анненского на курсах Н. П. Раева, как это указано в справочнике "Писатели современной эпохи" ¹⁸ (она поступила на эти курсы только в 1911 г.¹⁹), и не могла подойти к дому Анненского в траурные дни после его кончины, как это описано в рассказе Ю. Нагибина "Смерть на вокзале",²⁰-- в это время она жила в Киеве. Сразу же после смерти Анненского было решено собирать воспоминания о нем, с тем чтобы выпустить их отдельной книгой. Весной 1914 г. московский издатель В. П. Португалов намеревался составить сборник памяти Анненского (в частности, он заручился согласием Вяч. Иванова),²¹ однако его инициативы не дали никакого результата. В 1923 г. С. В. фон Штейн²² писал в связи с этим: "<...> Это было большое счастье знать его именно интимным Иннокентием Федоровичем, а не накрахмаленным инспектором петербургского учебного округа, не ученым переводчиком Еврипида, не "maitre'ом" в редакции журнала "Аполлон". Он был прекрасный, такой многогранный и всеотзывчивый человек -- в высоком значении этого слова. Семь последних лет его жизни я пользовался его дружественной близостью и когда-нибудь надеюсь рассказать о нем многое. Сделать то, что проектировалось еще тринадцать лет тому назад, когда был задуман сборник воспоминаний об Анненском -- человеке, поэте, критике, ученом эллинисте. Он не состоялся, этот сборник, а между тем круг близких к Анненскому лиц сильно поредел. И скоро уже некому будет порассказать о нем".²³ Однако и Штейн, так хорошо понимавший важность и значимость свидетельств об Анненском, не оставил своих воспоминаний о нем.

Видимо, в воссоздании образа Анненского многие из потенциальных мемуаристов наталкивались на непреодолимые трудности. Действительно, Анненский оставался в самом главном неразгаданной личностью даже для особо близких ему людей. Его одиночество порождало замкнутость, неконтактность, становившиеся чуть ли не принципиальной жизненной позицией,²⁴ настороженность по отношению к литературной среде. Л. Я. Гуревич подчеркивает, что Анненский "никуда не шел, не сделал ни одного шага, чтобы попасть в свет общеизвестной литературы".²⁵ Постигнуть Анненского в его цельности, воссоздать по сохранившимся разрозненным впечатлениям образ поэта, вероятно, было для большинства знавших его людей непосильным делом: оно требовало ясности понимания мемуаристом внутреннего мира своего героя, а в случае с Анненским лишь очень немногие могли претендовать на это.

Чуть ли не все мемуаристы (включая и сына Анненского), между собой не сговариваясь, не устают повторять, что Анненский представлял собою причудливое сочетание нескольких ипостасей, противоречащих одна другой и не поддающихся какому-либо суммарному пониманию. "Что общего между Еврипидом и Иудой Леонида Андреева, Ликофроном и Кларой Милич, благоговением перед Бальмонтом и статьей о значении письменных работ в средней школе?" -- заострял эту мысль Б. В. Варнеке, делая вывод о необычайном "духовном гостеприимстве" Анненского.²⁶ Это "духовное гостеприимство", широкий диапазон интересов, эрудиции и творческих достижений Анненского поражали более всего в его личности и Волошина. Несколько дней спустя после первой беседы с Анненским он признавался в письме к нему: "Вы существовали для меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей <...> И только теперь <...> все эти отрывочные впечатления начали соединяться <...>" ²⁷ Но в большинстве случаев это распадение целостной личности, двойственность и парадоксальность жизненного положения Анненского осознавались современниками как явление драматическое, нашедшее свое преломление и в трагической образности его стихотворений. Суммируя различные свидетельства, А. А. Гизетти приходил к выводу, что "ни в ком эта двойственность быта и духа, внешнего и внутреннего, не выражались с такой трагической яркостью, как в Иннокентии Анненском. Здесь уместно, пожалуй, говорить даже не о двойственности, а о множественности ликов-личин, резко противоречащих друг другу".²⁸

При столь дробном, разномасштабном и разноаспектном восприятии личности Анненского неудивительно, что в ее трактовке мемуаристы противоречили друг другу, зачастую проявляя полную противоположность в своих наблюдениях и оценках. Даже внешность Анненского по-разному воспринималась различными наблюдателями. По выходе воспоминаний Г. И. Чулкова "Годы странствий" Э. Ф. Голлербах писал ему: "Удивило меня то, как "подан" вами любимый мой Ин. Анненский, -- прежде всего, как мне кажется, "физически" неверно: Вы называете его (неоднократно) стариком. <...> Ан<нен>ский умер 53 лет; едва ли это старость <...> но дело не в "арифметике" возраста. Вы верно замечаете, что Волошин никогда не будет стариком: то же я сказал бы об Анненском. На меня он никогда не производил впечатления стариковства, старчества -- и не только на меня, но и на многих, ближе меня его знавших, он производил до конца своих дней впечатление "человека средних лет"".²⁹ Сходным образом характеризовал Анненского В. В. Уманов-Каплуновский в письме к Кривичу от 27 декабря 1909 г., отмечая, что за месяц до смерти покойный казался "совсем молодым, полным жизненного огня".³⁰ В то же время А. Н. Толстой, вспоминая об Обществе ревнителей художественного слова в 1909 г., писал: "Появился Иннокентий Анненский, высокий, в красном жилете, прямой старик с головой Дон-Кихота, с трудными и необыкновенными стихами и всевозможными чудачествами".³¹ Причины всех этих несовпадений, видимо, не столько в ошибках памяти мемуаристов (их наблюдения относятся к одному и тому же времени), сколько в несовпадении их точек зрения на Анненского, в избирательном восприятии какой-то одной из его многих "личин".

Стоит ли удивляться тем разительным несоответствиям, которые обнаруживаются в трактовках иных вопросов, связанных с Анненским. Прямым образом это относится к его характеристике как педагога и, в частности, как директора Царскосельской гимназии. "<...> Он был кумиром своих учеников и учениц, тем более что к данным внутренним присоединялись и блестящие внешние данные: одухотворенно-красивая наружность и чарующее благородство в обращении"; "он давал полную свободу индивидуальным наклонностям каждого преподавателя в его деле",-- писал сослуживец Анненского А. А. Мухин.³² Другой бывший преподаватель Царскосельской гимназии, служивший в ней при Анненском, П. П. Митрофанов дает подробную и столь же восторженную характеристику его педагогического дара: "<...> и ученики и мы, преподаватели, любили, ценили и чтили его <...> за то, что он сумел вдохнуть нам любовь к нашему делу и давал нам полный простор в проявлении наших сил и способностей. О каком бы то ни было полицейском режиме и регламентации не было и речи, да и сам И. Ф. не приказывал, а лишь просил и советовал. И таково было его обаяние -- обаяние умного человека, опытного педагога, гуманного гуманиста, что слушали и слушались все не только со вниманием, но и с воодушевлением", и т. д.³³ Этим утверждениям противоречит негативный взгляд на педагогическую деятельность Анненского у Б. В. Варнеке, так же как Мухин и Митрофанов служившего под его началом в Царскосельской гимназии. Варнеке подобрал факты, характеризующие прежде всего оборотную сторону руководства Анненского, и в этом сказались его тенденциозность и заведомая предвзятость, но его мемуары позволяют, однако, отчетливее представить драматизм положения Анненского на посту директора Царскосельской гимназии и скорректировать тот уклон в сторону идилличности и бесконфликтности, который прослеживается у других мемуаристов, включая и сына поэта, В. Кривича, при характеристике Анненского как педагога.

Акцентированный у Варнеке разлад в семейной жизни Анненского не находит освещения у других мемуаристов. Между тем личная жизнь Анненского, внешне благополучная и соответственно идеализированно истолкованная в мемуарах Кривича, тоже оказывалась исполненной внутреннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о "вытесненных" переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопубликованной строфа стихотворения "Если любишь -- гори...":

Если воздух так синь,

Да в веселом динь-динь

Сахаринками звезды горят,

Немучителен яд*

Опоздавшей** любви

С остывающей медью в крови.³⁴

{* Зачеркнуто: Тем действительней яд

** Зачеркнуто: Перегара}

"благоговейным вниманием";³⁵ их духовное родство могло перерасти в интимно-близкие отношения, но Анненский не смог пойти на это.³⁶ Вероятно, немало таких остро драматичных и подчас неразрешимо трагических обстоятельств скрывала внешне благополучная жизнь Анненского, но лишь немногие из них становятся явными.

На фоне "белых пятен" биографии Анненского и разноголосицы суждений об известных ее сторонах особенное значение для восприятия образа поэта приобретают мемуары его сына, поэта и прозаика В. И. Анненского-Кривича. "<...> Значительнейшая часть сведений только в моей памяти!" -- по праву утверждал он,³⁷ прожив вместе с отцом, никогда надолго не отлучаясь от него, почти 30 лет. В 1925 г. вышла в свет работа Кривича "Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам".³⁸ Начатая описанием скоропостижной смерти Анненского, она включила в себя краткие сведения о его детских и юношеских годах, о первых поэтических опытах и начальном этапе педагогической деятельности; подробно остановился Кривич на путешествии Анненского в Италию в 1890 г., введя цитаты из итальянских писем поэта и его записных книжек; завершались мемуары описанием службы Анненского в киевской Коллегии Павла Галагана и в петербургской 8-й гимназии. Последовательное изложение событий было доведено до осени 1896 г. -- времени переезда Анненского в Царское Село.

По сей день эта работа была основным мемуарным источником об Анненском, хотя за ее пределами и остался последний, важнейший период в его биографии и творчестве -- тринадцать лет жизни в Царском Селе. Обрисовать облик Анненского в эти годы Кривич стремился в последующих частях мемуаров. 10 января 1933 г. он писал П. Н. Медведеву: "Вы не раз говорили весьма лестные для меня слова по поводу той части, кот<орая> была опубликована. Но ведь тот период -- был менее интересен: там ведь были только, т<ак> с<казать>, "подходы" к тому Анненскому, который выявился в царскосельские годы... В этой части работы, -- не говоря уже о самом центре темы, т. е. выявлении мыслей и установок самого "Инн<окентия> Анн<енского>" -- есть немало мест, имеющих безотносительную ценность в бытово-литер<атурном> отношении. Напр<имер>, зарождение и "кочегарка" "Аполлона", борьба за освоения нового поэтического слова, начала будущего Гумилева, Бунина, Коковцова и т. д.".³⁹

Сохранилось несколько планов содержания мемуарной книги Кривича. Наиболее раннее изложение ее -- в письме Кривича к Е. Я. Архиппову от 23 октября 1929 г.; воспроизводя этот текст, комментируем лишь отдельные имена, не нашедшие отражения в написанных Кривичем фрагментах: "По страницам пройдут -- Волошин, Маковский, Толстой,⁴⁰ Кузмин, Дризен,⁴¹ Хлебников,⁴² Deniker, свящ. Аггеев, Деляров,⁴³ Зелинский, Анненские, Врангель,⁴⁴ Блок,⁴⁵ Гумилев, Комаровский,⁴⁶ Бакст, Мейерхольд,⁴⁷ Петров-Водкин,⁴⁸ Вяч. Иванов, Головин, Озаровский,⁴⁹ Вейнберг, Сологуб, Ахматова и десятки других, включая сюда и разные ведомственные..."⁵⁰ В записке о своей работе, представленной в феврале 1933 г. В. Д. Бонч-Бруевичу,⁵¹ к этому перечню добавляется еще ряд имен -- поэты 1880-х годов Вигилянский и Фейгин (с ними Анненский общался в годы молодости), В. Г. Короленко, Ю. Н. Верховский, Н. Н. Пунин,⁵² "Рес" в переводе Анненского), К. И. Чуковский, Д. И. Коковцов,⁵³ О. Д. Форш,⁵⁴ К. Эрберг, К. П. Энгельгардт (см.: ЛМ, с. 226--227), Е. М. Гаршин и др. Наиболее подробный план будущей книги был выслан Кривичем П. Н. Медведеву в январе 1933 г. В нем содержание предполагаемой работы, объем которой должен был составить около 12--15 печатных листов, было распределено на три части:

"I. 1-й петерб<ургский>, киевский и 2-й петерб<ургский> периоды.

<ущий> первомартовец Ваня Емельянов. Общественная среда и служебное окружение. И. А. как предтеча символистов.⁵⁵ Близкие и друзья. "Понедельники" Анненского. Италия. Киев и киевляне. Коллегия Галагана и урочище Разумовских. Начало работы над "Театром Еврипида". "Рес" на сцене. Особенности педагогических установок и связь с учениками. Литерат<урное> творчество и интересы 90-х годов.

II. Детское Село. Время высшего напряжения творческой воли.

Этот период жизни -- как главнейший этап. Два брата Анненских: Ник<олай> и Иннок<ентий>. В составе этой части:

"Гимназия Анненского" на фоне жизни б. Царского Села. "Пушкинские дни". "Ифигения на сцене". Ученики гимназии -- будущие писатели и искусствоведы. Революция 1905 г. "Забавы" малых дворов (вел. кн. Владимир). И. Ф. А. -- как бельмо на глазу М<инистерст>ва нар<одного> просв<ещения>.

⁵⁶ Поездки за границу. Парижские встречи. Журнал "Vers et Prose", поэт Paul Fort, поэт N. Deniker. Фр<анцузское> поэтич<еское> общество "La Decade".

Доклады И. А. в научных обществах по вопросам нового поэтического слова. Борьба за это слово и "академическое" неприятие этих новшеств. Работа по Еврипиду. Свистопляска на верхах правительственного ведомства. Служебные обострения. М<инист>р Кассо.⁵⁷ "Ученого декадента" хотят "командировать на собаках за полярный круг".

Журнал своб<одной> мысли "Перевал". Лиротрагедия "Лаодамия" и трагедия Сологуба "Дар мудрых пчел".⁵⁸ "Фамира-кифарэд". Пение и музыка в жизни И. А.

Журнал "Аполлон". И. Ф. А. в его центре. Эпоха "Аполлона". "Кипарисовый ларец" и его бытовая дешифровка. Уход и смерть И. Ф. А.

III. Те цельные вещи Анненского, кот<орые> по характеру своему должны быть напечатаны отдельно".⁵⁹

В третью часть будущей книги Кривич намеревался включить прежде всего неизданные статьи и заметки Анненского; на протяжении всего ее текста предполагалось иллюстрировать изложение письмами самого Анненского и наиболее интересными письмами его корреспондентов (в их числе -- Короленко, Блок, Ал. Н. Веселовский, Волошин, А. Н. Толстой, Ф. Сологуб, Поль Фор, С. Маковский и др.). Сохранившиеся фрагменты мемуаров Кривича в отдельных случаях включают эти документы или предполагают их присутствие в окончательной редакции того или иного эпизода.

Первая часть книги во многом должна была совпадать с мемуарным очерком "Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам"; однако, судя по плану, Кривич собирался отчетливее дать исторический и бытовой фон деятельности Анненского в первую половину его жизни. Вторая часть мемуаров в соответствии с намеченным планом написана не была, сохранились только более или менее отшлифованные автором фрагменты, не систематизированные, следующие один за другим в произвольном порядке и отчасти повторяющие друг друга, -- своего рода "разметанные листы", в прямом смысле слова соответствующие своему заглавию в одной из черновых тетрадей Кривича -- "Страницы и строки воспоминаний сына".

"будущих писателей и искусствоведов", эпизоды разногласий Анненского с Министерством народного просвещения, "собрания у Анненского по вопросам искусства", отношения Анненского с журналом "Перевал" в 1906--1907 гг. -- первым символистским изданием, в котором он стал печататься, музыка в жизни Анненского и др. Некоторые указанные Кривичем сюжеты известны в интерпретации других мемуаристов.

Существует, видимо, немало причин того, что Кривич так и не сумел довести до конца свой замысел мемуарной книги об отце. Необходимо отметить, что в 1920-- 1930-е годы он чрезвычайно нуждался, и это не могло не препятствовать работе над воспоминаниями. По всей вероятности, не было достигнуто определенной договоренности с издательскими инстанциями, что могло бы стимулировать его усилия. Самая задача написания мемуаров об Анненском была для Кривича, конечно, очень ответственным и сложным делом, в осуществлении которого он должен был испытывать непреодолимые трудности: нельзя скрывать, что Кривич не был духовным конфидентом своего отца и имел представление прежде всего о внешней стороне его жизни и творчества;⁶⁰ не случайно и в написанных частях он в основном ограничивается изложением событий и фактов, крайне редко касаясь каких-либо глубинных мотивов, проясняющих личность Анненского.

Среди рукописей воспоминаний Кривича сохранился более подробный план содержания отдельных глав книги, дающий дополнительное представление о темах, которые должны были найти свое отражение в мемуарах.⁶¹ Воспроизводим его, опуская обозначения тех тем, о которых можно составить представление по сохранившимся фрагментам.

"Переводы франц<узских> модернистов. Деларов следил по подлинникам. "Мышь, покат<илася> мышь" (белые мыши).⁶² Размер не обязательно соответствовал. "Ифигения" на сцене. Варнеке, Котляревский, Пушкарева. Намерение поставить в Драмат<ическом> театре (переписка с Варнеке). "Думает правая рука".⁶³ <инист>р Зенгер после ухода своего присылает оттиски отцу.⁶⁴ Любовь к Бёклину. Ученики-поляки <...> Доклад Деларова по вопросам изобразительных искусств. Доклад Варнеке -- о Шекспире. Именины. Бородины ⁶⁵ -- яблоки--чернослив. Изд. Вольф и "Книга отражений". "Тихие песни" и ненапечат<анное> предисловие. Знакомство с Благовещенской. "Город состоит из церквей и ухабов" <...> Возвращение из Крыма -- подношения -- служители (и венки).

(ср. 2 письма, жене и Бородиной). Поездки с Арефой (и один раз с Васильем). Ауто-да-фе.⁶⁶ Журнал "Перевал". Переписка с Кречетовым.⁶⁷ Стихи "Невозможно".⁶⁸ Отзыв Чуковского о "Кн<иге> отражений".⁶⁹ "Перевала". "Северн<ая> речь" ("потопит моя "Лаодамия"!?").⁷⁰ Статья о Гейне в "Понед<ельнике> Слова" (No не поступил в продажу) ⁷¹ <...>

Царскосельский парковый пейзаж. Вопросы -- письмо Чуковского.⁷² То же -- Короленко.⁷³

"Военизация" гимназистов (пояса на пальто, попечитель Прутченко). Герасимов и его политика. Увертливый Извольский <...> Речь при окончании нами гимназии.⁷⁴ Бурнакин. Поездки по Волге (начало на бланке парохода).⁷⁵ Никиш.⁷⁶ "Царица-прислужница" Зелинского.⁷⁷ Слезы Зелинского <...> Статистики -- Ткачев ⁷⁸ "Солитер" Верховской <...>"

Далеко не все из обозначенных здесь пунктов поддаются комментированию. Удивляет и отсутствие во всех планах Кривича такого сюжета, как непосредственные обстоятельства ухода Анненского с поста директора Царскосельской гимназии; видимо, он сознательно стремился оставить в тени этот факт. Из заявленных же Кривичем тем особенно огорчительно, что он не выполнил намерения специально написать о "бытовой дешифровке" стихов Анненского.⁷⁹ Вероятно, он помнил авторские объяснения Анненского к своим текстам и располагал документальными данными для этого. Так, из письма Кривича к Вяч. Иванову⁸⁰ известно, что он послал ему экземпляр "Тихих песен" с карандашными пометами на полях -- реальным комментарием, которые просил стереть. Часть этих помет Иванов использовал в статье "О поэзии И. Ф. Анненского": пояснил, что в стихотворении "Тоска" описываются обои, которыми оклеена комната больного, а в стихотворении "Идеал" -- библиотечная зала в сумеречный час.⁸¹ Некоторые из таких объяснений известны по письмам Д. С. Усова; в частности, он писал Е. Я. Архиппову о стихотворении "Струя резеды в темном вагоне": "<...> сам И. Ф. объяснял это стихотворение просто так: через вагон последнего царскосельского поезда проходит дама в распахнутом манто -- за нею струя духов".⁸² "дешифровки" безусловно оказались бы необходимым комментарием, конкретизирующим смысл того или иного стихотворения.⁸³ Поиски реальной, "бытовой" основы стихотворений Анненского, видимо, должны стать одним из направлений в исследовании его поэзии, столь подчеркнуто обращенной, вразрез с устремлениями других современников-символистов, к "будничности", к "вещному миру", предопределяя и стимулируя деятельность последующего поэтического поколения.

За предоставленные материалы, использованные в настоящей работе, и ценные указания выражаем глубокую признательность М. П. Алексееву, С. А. Богданович, Ю. М. Гельперину, Л. В. Горнунгу, П. Р. Заборову, Н. М. Иванниковой, Н. В. Котрелеву, Д. Е. Максимову, В. Я. Мордерер, А. В. Орлову, А. Е. Парнису, И. И. Подольской, М. В. Рождественской, Г. Г. Суперфину, А. В. Федорову.

Принятые сокращения:

ЛМ -- Валентин Кривич. "Мысль", 1925, с. 208-255.

Стихотворения и трагедии -- Иннокентий Анненский. Стихотворения и трагедии. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. В. Федорова. (Библиотека поэта, большая серия). Л., "Сов. писатель", 1959.

Книги отражений -- Книги отражений. Издание подготовили Н. Т. Ашимбаева, И. И. Подольская, А. В. Федоров. (Серия "Литературные памятники"). М., "Наука", 1979.

Примечания

¹ Сергей Маковский. Иннокентий Анненский (по личным воспоминаниям). -- Веретено, кн. 1, Берлин, 1922, с. 233.

² Сводку мемуарных свидетельств о Н. Ф. Анненском см.: История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указатель книг и публикаций в журналах. Т. 3, ч. 1. М., 1979, с. 288--289. Сопоставительную характеристику братьев Анненских дал А. А. Гизетти в статье "Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)": "Они были как солнце и луна, как дневное и ночное сознание человека. Действительно, Николай Федорович Анненский был самым "солнечным" из наших общественников последнего поколения <...> Иннокентий Федорович, напротив, был весь "лунный", он светил светом бледным и еле уловимым, но пробуждающим в душе новые неясные силы, смутные предчувствия и прекрасные возможности, светом немножно больным, но таким непременно нужным в часы скорбной тревоги и сомнений" (Петроград. Литературный альманах. I. Пгр. --М., 1923, с. 56). Братья Анненские противопоставлены друг другу в дневниковой записи Ф. Ф. Фидлера (1 декабря 1909 г.), сделанной в связи со смертью И. Анненского; Фидлер, знавший И. Анненского еще учителем в Гимназии Гуревича (1890 г.), отмечает, что он никогда не слышал о нем ни слова от Николая Федоровича (ИРЛИ, ф. 649, оп. 1, ед. хр. 13, лл. 165--166). "Брат поэта, Иннокентия Анненского, он был очень далек от его печального эстетизма, но по-своему был тоже человек даровитый и очень жизненный", -- пишет о Н. Ф. Анненском А. Тыркова-Вильямс в своей книге "На путях к свободе" (Нью-Йорк, 1952, с. 62).

³

⁴ Сергей Маковский. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955, с. 224--225.

⁵ ГПБ, ф. 1073. Ахматова собиралась писать об этом подробнее. См. пункт в плане автобиографической книги: "Ин<нокентий> Анненский (Его положение в Ц<арском> С<еле>)" (Л. А. Мандрыкина. Ненаписанная книга. "Листки из дневника" А. А. Ахматовой. -- В кн.: Книги. Архивы. Автографы. Обзоры, сообщения, публикации. М., 1973, с. 67).

⁶ Царскосельское дело, 1908, 4 апреля, No 2.

⁷ Там же, 1909, 25 сентября, No 39. П. М. Загуляев, видимо, знал не напечатанные еще тогда стихи Анненского через О. П. Хмара-Барщевскую, которая была литературной конфиденткой поэта; ей посвящен сборник рассказов Загуляева "Против течения" (СПб., 1910; 2-е изд. -- 1911; в предисловии к этой книге автор рекомендует себя "литературным старовером").

⁸ "Тихие песни", в которой утверждалось, что их автор близок к помешательству (Русский вестник, 1904, No 7, с. 385--386; подпись: М. М--ов).

⁹ Анатолий Бурнакин. Мученик красоты. -- Искра, 1909, No 3, 14 декабря, с. 8. Ср. об Анненском: ""Мыслить -- какое счастье!".. "Мыслить и страдать -- вот в чем оправдание жизни"... говорил он" (Письмо О. П. Хмара-Барщевской к В. Г. Сахновскому от 18 октября 1916 г. -- Музей МХАТ, No 8596).

¹⁰ Д. Усов. Силуэты. 9. Иннокентий Анненский. -- Понедельник, 1918, 27 (14) мая, No 13, с. 3.

¹¹ См. его статьи об Анненском "Никто и ничей" (Е. Архиппов. Миртовый венец. М., 1915, с. 77--86), "Об эстетическом восприятии смерти у И. Ф. Анненского" (Терек, Владикавказ, 1914, 27 мая, No 4911; подпись: Д. Щербинский).

¹² См. его рецензию на драму Анненского "Фамира-кифарэд" (Жатва, кн. 5. М., 1914, с. 296--298). В 1922 г. в Севастополе А. А. Альвинг и М. А. Волошин служили в соборе панихиду в годовщину смерти Анненского (сведения со слов Альвинга из письма поэта Н. А. Лебедева к М. С. Волошиной от 23 октября 1934 г. -- сообщил нам В. П. Купченко). 14 декабря 1929 г. Альвинг делал доклад на вечере памяти Анненского в кружке "Никитинские субботники".

¹³ "Иннокентий Анненский" ("Чьи пальцы, так тонки и зыбки...") вошло в машинописный "Альманах "Кружка поэтов". 3" (Пгр., 1916) (ГБЛ, ф. 245, карт. 11, ед. хр. 50). См. также его стихотворения "Иннокентий Анненский (Две тени)" ("Ахматовой учителем он был...") (Вс. Рождественский. Психея. Книга лирики. Л., 1980, с. 166) и "Памяти Ин. Анненского" ("Для всех раскрыты грустные страницы...") (День поэзии 1980. Л., 1980, с. 349). Стихотворение Рождественского "Надпись на "Тихих песнях"" сохранилось в архиве поэта. Ср. также о смерти Анненского стихотворение Б. Лавренева "Памяти Иннокентия Анненского" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 11).

¹⁴ Упомянем, в частности, о ненайденном цикле стихов Ю. Н. Верховского об Анненском, существовавшем в 1920-е годы, и о его проекте мемуаров, в которых должны были быть освещены пункты: "Первое знакомство с Анненским. Он пришел в школу на мою лекцию в качестве окружного инспектора" (Преображенская новая школа -- частная гимназия кружка учителей, 1905--1906). "Отношения мои с И. Ф. Анненским. Его письма по поводу моей первой книги (1908). У него в б. Царском Селе. Сближение, особенно после смерти (в конце 1909), с его сыном (Валентин Кривич)" (частное собрание). О посмертном культе Анненского см. также: Р. Д. Тименчик. Заметки об акмеизме. III. -- Russian literature, 1981, IX, pp. 175--189.

¹⁵ См.: ЦГАЛИ, ф. 821, оп. 1, ед. хр. 3. Ср. запись Ахматовой в альбоме Кривича:

Стояла долго я у врат тяжелых ада,

Но было тихо и темно в аду...

Куда же я пойду?..

Анна Ахматова (Гумильвица) 23 декабря 1910 г. Царское Село (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 111, л. 95).

¹⁶ См.: М. Алигер. В последний раз. -- Москва, 1974, No 12, с. 156.

¹⁷ Николай Оцуп. Современники. Париж, 1961, с. 25. Образ Анненского запечатлен и в поэме Н. Оцупа "Встреча" (Париж, 1928, с. 11--12). Отметим также, что очерк Г. В. Адамовича "Вечер у Анненского" (Числа, кн. 4, Париж, 1930--1931, с. 214--216), в котором изображается беседа Ахматовой и Анненского в его царскосельском доме, ни в какой мере не является мемуарным и относится к беллетристике.

¹⁸

¹⁹ ЦГИА, ф. 52, оп. 1, ед. хр. 21, л. 37.

²⁰ Наш современник, 1973, No 2, с. 92.

²¹ См. письма Е. Я. Архиппова к А. А. Альвингу от 27 апреля и 8 июля 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 21, оп. 1, ед. хр. 11), письма В. П. Португалова к В. И. Анненскому-Кривичу от 18 мая 1914 г. и 14 мая 1916 г. (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 91), письма В. П. Португалова к Е. Я. Архиппову от 20 апреля и 19 мая 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 73).

²² Фон Штейн Сергей Владимирович (1882--1955) -- поэт, переводчик, критик, историк литературы: брат Н. В. фон Штейн, жены В. Кривича. Он рецензировал работу Анненского "Античная трагедия" (см.: Исторический вестник, 1904, No 1, с. 334--335), был в числе слушателей на чтении Анненским "Фамиры-кифарэда" летом 1906 г. (Сергеев [С. В. фон Штейн]. Возродитель античных мифов. -- Варшавский дневник, 1913, 20 июля, No 199). Анненский посвятил ему стихотворение "Две любви" (Стихотворения и трагедии, с. 155). В "Воспоминаниях об Александре Александровиче Блоке" (Последние известия, Ревель, 1921, 21 и 24 августа, NoNo 203 и 205) Штейн рассказывает о приезде Блока к Анненскому в Царское Село осенью 1909 г.

²³

²⁴ Характерный пример: одно из собраний поэтического кружка "Вечера Случевского" проходило в доме Анненских 24 мая 1908 г. по приглашению В. Кривича (см.: Последние новости, 1908, 26 мая, No 108; Петербургская газета, 1908, 28 мая, No 145). 29 мая Кривич сообщал М. Г. Веселковой-Кильштедт: "Отец мой на собрании быть не мог: он чувствовал себя не вполне здоровым и, вернувшись из города, сразу ушел к себе" (ИРЛИ, ф. 43, ед. хр. 165). Показателен также отзыв композитора Б. В. Асафьева (выпускника историко-филологического факультета Петербургского университета) в его неоконченной мемуарной книге: "Я даже побывал в Петербургском учебном округе у Иннокентия Анненского, прекрасного знатока античности, видного педагога и крупного чиновника Министерства народного просвещения. Утонченный поэт оказался сухим, равнодушным чиновником и внушил мне еще больший ужас перед этим сословием" (Воспоминания о Б. В. Асафьеве. Л., "Музыка", 1974, с. 436--437). Пометки, относящиеся к посещению Б. В. Асафьева, сохранились в записной книжке Анненского 1908 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 28, л. 50).

²⁵ Л. Г. [Л. Я. Гуревич]. Памяти И. Ф. Анненского. -- Русская мысль, 1910, No 1, отд. II, с. 163--164.

²⁸ Б. Варнеке. И. Ф. Анненский. (Некролог). -- Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 46.

²⁷ Письмо от 7 или 8 марта 1909 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с. 243).

²⁸ "<...> я пойму человека, который "умалится", войдет в сношения с врагами, будет дружен даже с ними, он все же будет большим человеком <...> Примером первого, настоящего, человека служит для меня образ (не сам он; самого его я мало слишком знал, хотя чувствую -- это была прекрасная душа) Иннокентия Федоровича Анненского. Его неподкупность, его ученость, его любовь к родине и к литературе. Он не брезговал служить инспектором округа и директором гимназии и писать рецензии на разные дурацкие учебные книжки и в то же время быть декадентом" (ЦГАЛИ, ф. 55, он. 1, ед. хр. 274).

²⁹ Письмо от 14 апреля 1930 г. -- ЦГАЛИ, ф. 548, оп. 1, ед. хр. 319.

³⁰ ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 100.

³¹ Алексей Толстой. Из дневника. -- Фигаро, Тифлис, 1922, 6 февраля, No 4. Перепечатано в работе Валентины Балуашвили "Алексей Толстой в Грузии" (Литературная Грузия, 1968, No 2, с. 55). Противоречивые черты во внешнем облике Анненского подмечал К. И. Чуковский в некрологе "Памяти писателя": "В последний раз я видел его в эту пятницу, четыре дня назад. И думал: старик,-- а как прямо он держится, какие черные у него волосы, -- ни одного седого волоска. И вообще он весь -- такой бравый, точно бывший военный, -- щеки розовые, глаза веселые, грудь вперед" (Утро России, 1909, 2 декабря, No 47).

³² Ар. Мухин. И. Ф. Анненский. (Некролог). -- Гермес, 1909, No 20 (46), 15 декабря, с. 609, 610.

³³ "Мир", 1915, с. 282. Ср. запись об Анненском в дневнике С. П. Каблукова: "Многие из бывших учеников его <...> отдавали должное его прямоте, деликатности и добродушию" (ГПБ, ф. 322, ед. хр. 7, л. 543).

³⁴ ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 1, л. 30. Ср.: Стихотворения и трагедии, с. 214.

³⁵ См.: ЛИ, с. 231. О. П. Хмара-Барщевской Анненский посвятил "Стансы ночи" (Стихотворения и трагедии, с. 160). О. П. Хмара-Барщевская была душеприказчицей Анненского.

³⁶ Воспоминания об Анненском, записанные О. П. Хмара-Барщевской, и его письма к ней не разысканы. О своих отношениях с Анненским О. П. Хмара-Барщевская рассказала В. В. Розанову в большом письме исповедального характера от 20 февраля 1917 г.:

"Вы спрашиваете, любила ли я Ин<нокентия> Фед<оровича>? Господи! Конечно, любила, люблю... И любовь моя "plus fort que mort"... Была ли его "женой"? Увы, нет! Видите, я искренно говорю "увы", п<отому> ч<то> не горжусь этим ни мгновения; той связи, которой покровительствует "Змея-Ангел", между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась, или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что "можно любить двумя половинами сердца", -- нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня... Но он не мог переступить... его убивала мысль: "Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?" -- И вот получилась "не связь, а лучезарное слиянье". Странно ведь в ХХ-м веке? Дико? А вот же -- такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будто логично... Одно из другого... А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение -- все, что хотите, но не логика...

"мистики" -- ведь я Вам исповедуюсь как верному другу, я так счастлива, что нашла Вас! Пускай потом при свидании я не сразу смогу взглянуть Вам в глаза -- это ведь бывает: на расстоянии в чем не признаешься -- а при встрече смутишься глаз друга... особенно такого "духовного" друга, как Вы для меня, что и выражения лица себе не представляешь, не то что глаза?

Ну, все равно, слушайте сказку моей жизни, хотя чувствую, как Вам хотелось другого! Недаром Вы любящей рукой указывали мне на чудные мостики, чтоб не так страшно было перекинуться через пропасть: "И любовь -- не грех. И всегда: вышла за пасынка, а любила тестя..." И про "ангела-хранителя". Вы об этом за него, для него мечтали? Да! И я мечтала... п<отому> ч<то> я женщина... не монахиня... не святая... И за жертву бы не считала, а лишь за "дым кадильный пред алтарем любимого"... Что и говорить...

Он связи плотской не допустил... Но мы "повенчали наши души", и это знали только мы двое... а теперь знаете Вы... По какому праву? Почему Вы? Господь ведает... значит, так нужно... для кого? для чего? Не спрашиваю... Подчиняюсь и только... И знаете, это самая сильная форма брака... Вы спросите, "как это повенчали души"? Очень просто: ранней весной, в ясное утро мы с ним сидели в саду дачи Эбермана: и вдруг созналось безумие желания слиться... желание до острой боли, до страдания... до холодных слез... Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук и как стон вырвался из груди... и он сказал: "хочешь быть моей? Вот сейчас... сию минуту?.. Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту... а ту... вон высоко на фоне облачка? Видишь? .. Смотри на нее пристально... и я буду смотреть со всей страстью желания... Молчи... Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в той точке, Леленька, сольются навсегда..." О, какое чувство блаженства, экстаза... безумия, если хотите... Весь мяр утонул в мгновении!! Есть объятья... без поцелуя... Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно (ведь объятия и поцелуи для тела!). Вы поймете меня, п<отому> ч<то> Вы все понимаете, оттого ведь я Вам и исповедуюсь... А потом он написал:

Только раз оторвать от разбухшей земли

Не могли мы завистливых глаз,

И, дрожа, поскорее из сада ушли...

Только раз... в этот раз...

Ну вот и все. Решительно все... И вот он умер для мира, для всех... Но не для меня... Его душа живет в моей душе... пока я сама дышу... Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой... И эту его душу я ношу в себе... Она со мной, и я не грущу: в любую минуту ведь я могу говорить с его душой, понимаете, в любую, п<отому> ч<то> телом его (теперь уже съеденном червями) я никогда не владела и не могу его оплакивать в силу этого... <...>

Были тяжелые полосы жизни... безумно тяжелые... Но тогда меня, изнемогавшую, поддерживал мой друг И. Ф., он учил меня "любить страдание", учил "мыслить", учил "покорности" и таким образом "научил жить"" (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 687). Цитируемые строки -- из стихотворения Анненского "В марте" (Стихотворения и трагедии, с. 100--101). Ср.: Р. Тименчик. О составе сборника Иннокентия Анненского "Кипарисовый ларец". -- Вопросы литературы, 1978, No 8, с. 309--310.

³⁷

³⁸ ЛМ, с. 208--255.

³⁹ ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.

⁴⁰ Алексей Николаевич Толстой (1883--1945) был одним из молодых литераторов, причастных к "Аполлону" в год его организации. В одном из писем к Анненскому 1909 г. он дал отзыв о "Второй книге отражений": "Ваша книга ведет меня по голой земле, сжигая все покровы, и мне страшно заглядывать сквозь пустые глазницы в горячечный мозг, видеть на всех этих разлагающихся Свидригайловых иную, вечную улыбку... Хочется, чтобы они были только прохожими... И с каким наслаждением пьешь холодные струи Романцеро и Тамани. Удивительная книга откровений... Но ее не так скоро примешь, как и осилишь" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 369).

⁴¹ Дризен (Остен-Дризен) Николай Васильевич, барон (1868--1935) -- театровед, редактор "Ежегодника императорских театров". О его отношениях с Анненским см.: Книги отражений, с. 646.

⁴² "Аполлоном") никаких конкретных сведений не обнаружено. Можно предположить, что именно Анненский характеризуется в строках "сатиры" Хлебникова "Карамора No 2-й" ("Петербургский "Аполлон"") (ноябрь 1909 г.):

Верлен упорствует. Можно еще следовать

В очертании обуви и ее носка,

Или в искусстве обернуть шею упорством

белого, как мука, куска,

Но если кто в области, свободной исконно,

Следует вяло и сонно закройщика законам, --

Пусть этот закройщик и из Парижа --

В том неизменно воскресает рыжий.

"Удивительно просто, ласково и красиво подавал он руку <...>" (Сергей Маковский. Иннокентий Анненский (по личным воспоминаниям), с. 237); многочисленны у мемуаристов описания накрахмаленных тугих воротничков Анненского. В дважды повторенном Хлебниковым "закройщике" можно угадать намек на Шарля Кро, поэзию которого Анненский популяризировал на заседаниях Общества ревнителей художественного слова.

⁴³ См. прим. 149.

⁴⁴ Врангель Николай Николаевич (1880--1915) -- искусствовед. Анненский общался с ним в пору подготовки к изданию "Аполлона".

⁴⁵ Письмо Анненского к Блоку от 18 апреля 1907 г. и краткую справку об их отношениях см.: Книги отражений, с. 476, 657 (письмо напечатано с неверной датой (18 VI) и с двумя неверными прочтениями). Об их отношениях см. также: Письма Валентина Кривича к Блоку. Предисловие, публикация и комментарии Р. Д. Тименчика. -- Лит. наследство, т. 92, кн. 2, 1981, с. 315--323.

⁴⁶ Поэт-царскосел граф Василий Алексеевич Комаровский (1881--1914) был знаком с Анненским эпизодически. См. о нем: В. И. Топоров. Две главы из истории русской поэзии начала века. I. В. А. Комаровский. -- Russian literature, vol. VII, 1979, No 3, pp. 253--284.

⁴⁷ "Аполлона". Баксту Анненский направил письмо с разбором его картины "Terror antiquus". Ответное, недатированное письмо Бакста процитировано в кн.: И. Н. Пружан. Лев Самойлович Бакст. Л., "Искусство", 1975, с. 117.

⁴⁸ Анненский посещал выставку картин К. С. Петрова-Водкина в "Аполлоне" в ноябре 1909 г.

⁴⁹ См. прим. 115.

⁵⁰ ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 55.

⁵¹ ГБЛ, ф. 369, карт. 375, ед. хр. 9.

⁵² гимназии: "Анненский казался нам директором-чудаком. В Гостином дворе в книжной лавке Митрофанова уже которую зиму за стеклом в окне, засиженный мухами, стоял экземпляр книги стихов: Ник--то "Тихие песни", и мы знали, что это сборник стихов Анненского. Никто из нас в ту пору этой книги не читал, но если бы даже и читал -- самый факт: директор пишет стихи ни в какой мере не соответствовал царскосельским представлениям о директоре и его времяпрепровождении и в наши головы не укладывался <...> гимназия была не совсем обычной. Казенный дух, обычный в учебных заведениях того времени, как бы трепетал и рассеивался от какого-то неуловимо тонкого и вместе с тем постоянного дыхания. Его чувствовали учителя, подобранные директором, Анненским, и мы, праздновавшие открытие царскосельской статуи Пушкина и ставившие своими силами на гимназической сцене Софокла. Меня это дыхание коснулось [с силой, удивляющей меня и сейчас], как только я спустился вниз в IV класс, в коридор, заканчивавшийся дверью в квартиру Анненского <...> Я подружился тогда <...> с Сашей Бородиным <...> Семья Бородиных была зажиточной (у них был дом в Киеве) и несколько чопорной семьей; мне было трудно сидеть у них за чайным столом. Бородины были домами знакомы с Анненскими и с семьей Хмара-Барщевских. Саша Бородин кое-что рассказал мне об Анненском, но то, что он рассказывал, или, может быть, то, что я запомнил из его рассказов, относилось к бытовым мелочам, вроде, например, того, что Анненский любил крепкий чай с одной, обязательно одной каплей сливок. Рассказывая об Ан<ненском>, Бородин имитировал его неповторимую интонацию, точнее, его манеру говорить. Царскоселы почти всегда, говоря об Ан<ненском>, имитировали эту манеру, немного шаржируя ее; этим они выражали свое иронически-почтительное отношение к директору Царскосельской гимназии". Впоследствии Лунин опубликовал статью "Проблема жизни в поэзии И. Ф. Анненского" (Аполлон, 1914, No 10, с. 47--50).

⁵³ Коковцов Дмитрий Иванович (1887--1918) -- поэт-царскосел, участник кружка "Вечера Случевского".

⁵⁴ О преподавательской деятельности О. Д. Форш в Царском Селе см.: А. Орлов. Ольга Дмитриевна Форш -- моя учительница в Царском Селе. -- В кн.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974, с. 47. См. также письмо О. Д. Форш к Анненскому из Киева от 23 августа 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 376) и ее телеграмму Н. В. Анненской (которую она называет "тетей Диной") с соболезнованием по поводу кончины поэта (там же, ед. хр. 455, л. 36).

⁵⁵ Ср. развитие этой мысли (не нашедшей выражения в написанных мемуарных фрагментах) в письме Кривича к Д. Е. Максимову от 29 декабря 1930 г.: "Я лично (да и на только я, а и многие анненианцы) твердо считаю, что Анненский был одним из зачинателей русского символизма; он был символистом еще до возникновения символизма как литерат<урного> направления. Дело лишь в том, что, сторонясь всегда всякой шумихи и кружковщины, он весьма мало заботился о непременном "озаглавливании" своих литературных выявлений..."

⁵⁸ Видимо, под "1-м царскосельским периодом" Кривич понимает время директорства Анненского в Царскосельской гимназии (до января 1906 г.).

⁵⁷

⁵⁸ Предполагалось осветить эпизод общения Анненского и Ф. Сологуба, вызванный тем, что Сологуб, не зная о трагедии Анненского "Лаодамия", опубликованной в 1906 г. в сборнике "Северная речь", написал на тот же античный сюжет свою трагедию "Дар мудрых пчел". Сохранилось письмо Сологуба к Анненскому от 22 декабря 1906 г., написанное в этой связи:

Раньше, чем я узнал, что Вы написали трагедию о Лаодамии, я взялся за ту же тему. С моей стороны это было большою смелостью, потому что я никогда не занимался изучением античной древности. Но статья Ф. Ф. Зелинского так заинтересовала меня этою темою, что я решился обработать ее, не гонясь за недоступною для меня историческою точностью. Когда я прочел Вашу превосходную трагедию, было уже поздно бросать мою работу: первые 2 листа были написаны совсем, а остальные -- вчерне. Теперь я беру на себя смелость послать Вам рукопись трагедии, которую я назвал "Дар мудрых пчел". Буду очень рад, если Вы пожелаете хотя бегло просмотреть эту пьесу, и буду очень польщен, если Вы когда-нибудь, при случае, скажете или напишете мне что-нибудь о моей работе.

(ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 365). В письме упоминается статья Ф. Ф. Зелинского "Античная Ленора" (Вестник Европы, 1906, No 3, с. 167--193). На опыт Анненского Сологуб сослался в замечаниях к своей пьесе (Ф. Сологуб. Собр. соч., т. VIII. СПб., "Шиповник", [б. г.], с. 59). Ср. свидетельство А. А. Кондратьева в письме от 19 апреля 1931 г.: "<...> Мережковский тоже (как и Вяч. Иванов, -- А. Л., Р. Т.) не любил Анненского. Последний же, в свою очередь, был недоволен Сологубом за то, что тот воспользовался в трагедии своей "Дар мудрых пчел" уклонениями от античного канона, сделанными им, Инн<окентием> Фед<оровичем>, в трагедии на ту же тему" (Г. Струве. Александр Кондратьев по неизданным письмам. -- Annali dell' Istituto Universitario Orientale. Sezione slava, vol. 12. Napoli, 1969, pp. 24--25). Сопоставительный анализ трагедий Сологуба и Анненского дан в статье: Лена Силард. Античная Ленора в XX веке. (К вопросу об античном наследии в русском символизме). -- Hungaro-Slavica, Budapest, 1978, pp. 325--337.

⁵⁹ ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.

⁶⁰ Ср. резкую характеристику Кривича, данную ему Д. С. Усовым в письме к Е. Я. Архиппову (апрель 1925 г.): "Валентин Иннокентьевич Анненский -- вульгаризованное внешнее повторение своего царственного фамильного прототипа; он -- недостойный хранитель Кипарисового Ларца, нерадивый душеприказчик Анненского и неудачный его сын. Но он сознает свое недостоинство, в этом, м<ожет> б<ыть>, единственное его -- не оправдание, а объяснение; "это моя трагедия в отношении к Анненскому", говорит он (т. е. что он слишком мало для него сделал). Кроме того, он -- единственный, через которого до нас еще доходит голос Иннокентия Анненского; в этом смысле мы должны считаться с ним -- но и только в этом смысле. В том же письме Усов сообщает, что Кривич сформулировал принцип своей мемуарной работы словами: "Я хочу дать Анненского в халате" (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78). В мемуарах Кривича обращает на себя внимание, что он не помнит имени Леона Ванье, хорошо известного в ту эпоху всем, интересовавшимся новой французской поэзией (см. с. 104). Можно было бы добавить еще свидетельства малого знакомства Кривича с интересами отца.

⁶¹ ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 49, л. 78--78 об.

⁶² "Impression fausse", переведенном Анненским (Стихотворения и трагедии, с. 277). См., например: А. Н. Савченко. Образно-эмоциональная функция речи и поэтическая речь. Ростов-на-Дону, 1978, с. 103.

⁶³ О постановке "Ифигении" см. воспоминания Варнеке, с. 71--72, а также написанный им некролог А. И. Аркадьева "Актер-гражданин" (Театр, Одесса, 1922, No 1, с. 5--7). Цитата о "правой руке" (по-видимому, из устной речи Анненского) любопытна как ассоциация с метонимическим мотивом рук в стихотворениях "Дальние руки", "Первый фортепьянный сонет" и др. Не исключено, что эта цитата находится в связи со словами Анненского в статье "Трагедия Ипполита и Федры" (1902): <"...> мне Ипполит Еврипида кажется более всего тоской и болью самого поэта по невозможности оставаться в жизни чистым созерцателем, по бессилию всему уйти целиком в мир легенд и творчества или стать только мозгом и правой рукой, как мечтал когда-то Жюль де Гонкур" (Книги отражений, с. 395). Ср. запись в дневнике Гонкуров от 10 марта 1869 г. (пер. А. Тетеревниковой): "Истерзанные постоянным недомоганием, мучительным, почти смертоносным для работы и творчества, мы охотно заключили бы такой договор с богом: пусть он оставит нам только мозг, чтобы мы могли создавать, только глаза, чтобы мы могли видеть, и руку, держащую перо, и пусть отберет у нас все остальные чувства, но вместе с нашими телесными недугами, чтобы в этом мире мы наслаждались лишь изучением человечества и любовью к нашему искусству" (Эдмон и Жюль де Гонкур. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы в двух томах, т. I. M., 1964, с. 618).

⁶⁴ Министр народного просвещения Г. Э. Зенгер вышел в отставку 23 января 1904 г.

⁶⁵ Инженер-путеец А. П. Бородин и его жена Анна Владимировна Бородина (1858--1928); Анненский был с нею дружен и состоял в переписке.

⁶⁸ Сожжение после разборки части своего архива. См. об этом письмо Анненского К Е. М. Мухиной от 23 июля 1908 г. (Книги отражений, с. 479).

⁶⁷ "Гриф", редактор журнала "Перевал". См. письма Анненского к нему: Книги отражений, с. 468--469, 473; ответные письма Соколова -- ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364.

⁶⁸ Это стихотворение (Стихотворения и трагедии, с. 158) Анненский предложил Соколову для журнала "Перевал", но тот отверг его как вещь, рассчитанную на "немногих избранных" (Книги отражений, с. 655).

⁶⁹ Статья К. Чуковского "Об эстетическом нигилизме" (Весы, 1906, No 3--4, с. 79--81). О реакции на нее Анненского см. публикацию И. Подольской "Я почувствовал такую горькую вину перед ним..." (Вопросы литературы, 1979, No 8, с. 299--301).

⁷⁰ В сборнике "Северная речь" (СПб., 1906), объединявшем произведения писателей-царскоселов -- П. Загуляева, В. Кривича, Д. Коковцова, Д. Полознева (К. М. Дешевова) и др., Анненский поместил стихотворения и трагедию "Лаодамия".

⁷¹ Статья Анненского "Генрих Гейне и мы" (Понедельники газеты "Слово", 1906, 17 апреля, No 10); в этом номере газеты также было помещено его стихотворение "Тает" ("Под гулы меди -- гробовой...") под псевдонимом Ник. Т--о. Анненский подарил его И. А. Шляпкину с надписью: "Сей номер в продажу не поступал (по сие число) -- дружеские чувства И. Анненского (он же Никто) вносят его в библиотеку Ильи Александровича) Шляпкина" (ИРЛИ, ф. 341, оп. 1, ед. хр. 672).

⁷² над переводами из У. Уитмена:

"Calamus Acorus.

Плиний описывает это растение так: цветы у него, как у ириса, но листья уже, стебель продолговатый, корень черный.

По разным соображениям я думаю, что это -- аир или трость благовонная.

Перевода диалога "Федр", к сожалению, в моей библиотеке нет. Русский перевод остается лучший старый Карпова -- Творения Платона.

Есть в Публичной библиотеке. В котором томе Федр -- не помню" (ГБЛ, ф. 620).

⁷³ См. прим. 200.

⁷⁴ См.: Книги отражений, с. 496--498.

⁷⁵ Видимо, текст какого-то сочинения Анненского на пароходном бланке.

⁷⁶ "<...> его увлекала музыка, и пропуск концерта Никита был для него очень серьезным лишением" (Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 47).

⁷⁷ "Царица-прислужница" -- статья Ф. Ф. Зелинского (Вестник Европы, 1909, No 7, с. 78--101, No 8, с. 449--473), посвященная фрагменту трагедии Еврипида "Ипсипила".

⁷⁸ Двоюродный брат Анненского А. Н. Ткачев -- брат П. Н. Ткачева и А. Н. Анненской, жены Н. Ф. Анненского.

⁷⁹ В 1918 г. Кривич на вечере памяти Анненского предполагал "давать пояснения и дешифровать много из <того>, что может казаться в стихах неясным" (письмо В. Кривича к А. А. Альвингу от 5 июля 1918 г. -- ЦГАЛИ, ф. 21).

⁸⁰ ГКЛ, ф. 109.

⁸¹

⁸² ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78.

⁸³ Укажем в этой связи на тот комментарий к стихотворению "Старые эстонки", который дает С. В. фон Штейн в своей статье об Анненском "Поэзия мучительной совести": "Это случилось зимою 1906 года, когда политические события сменяли друг друга с головокружительной быстротой и люди вполне нейтральные мимовольно втягивались в их круговорот. Анненский не разделил этой -- почти общей -- судьбы. Но чувствовалось, что он переживает общественно-политические потрясения очень болезненно. Помню, в редакцию "Слова", где я тогда заведывал литературным отделом, была прислана книжка Климкова "Расправа и расстрелы". В ней с жуткими подробностями рассказывалось о карательных экспедициях вообще и в частности -- о кровавых усмирениях в прибалтийском крае. Очень скоро книжка эта стала библиографической редкостью, потому что была конфискована министерством внутренних дел и, помнится, предана уничтожению. Вот эту-то книгу увидел случайно у меня в руках Анненский и попросил для прочтения. Не думая о последствиях, я охотно дал ее.

Прошло несколько дней... Заехал я к Анненский в Царское Село. Поздоровавшись со мною, И. Ф. ушел к себе в кабинет и, вернувшись через минуту, возвратил мне очерки Климкова.

-- Большое испытание моему больному сердцу принесла эта книга, -- сказал он задумчиво. -- Мне тяжело было бы лишний час продержать ее у себя, потому-то и тороплюсь с ее отдачей...

-- Какой кошмарной укоризной должна быть каждая ее страница для всякого из нас" (Последние известия, Ревель, 1923, 10 мая, No 113). Имеется в виду книга: Василий Климков. Расправы и расстрелы. Письма, очерки и наброски специального коррееспондента газеты "Русь" ("Молва"). М., 1906. Ср. комментарий А. В. Федорова (Стихотворения и трагедии, с. 613).