Ранний ноябрьский вечер. 30-е. Понедельник.237
В этот вечер я должен был окончательно заняться рукописями "Кип<арисового> ларца", чтобы в самые же ближайшие дни можно было отправить материал в "Гриф".
В общих чертах книга отцом была уже спланирована. Но еще не вполне, т<ак> с<казать>, "набело". Кой-какие детали оставалось еще доделать.238
Расположившись со всеми материалами "Ларца" в столовой, я весь ушел в эту интересную и милую для меня работу, решив во что бы то ни стало закончить все сегодня же, к возвращению отца с последним поездом из Петербурга. Наверху, где была расположена главная часть нашей квартиры, полная тишина. И вдруг -- какие-то нелепые, скачущие шаги из нижнего этажа по внутренней деревянной лестнице, какие-то крики в людских, и через секунду передо мной наш Арефа, а за ним кухарка Паша,239 -- кричащие:
-- Барин помер! Ай-ай-ай, барин помер...
Оба они совершенно растерялись. Паша плачет в голос, а Арефа бессмысленно машет руками, бегает из угла в угол и визгливо выкри<ки>вает:
-- Ах, что же это будет... Ах что же это будет...
Буквально схватываю их обоих -- одного за плечо, другого за шиворот, чтобы добиться какого-ниб<удь> толка, трясу их, кричу на них -- и, наконец, узнаю, что сейчас к нам прибежал кто-то из служителей гимназии, куда дали знать о внезапной смерти отца на вокзале и о том, что тело его находится в Обух<овской> больнице, по телефону из Петербурга.
Отец скончался около 7-ми часов вечера, а с 8-часовым мы, т. е. мать, бывшая в этот вечер у старшего брата,240 он с женою, я с женой и Арефа уже ехали в Петербург.
Перед отъездом я зашел на секунду в кабинет отца. Ведь этот -- еще его кабинет я вижу в последний раз в жизни. Через какой-ниб<удь> час это будет уже просто комната.
На письменном столе привычно и спокойно горит лампа, нежно пахнут красные, увядающие розы в граненом хрустале у чернильницы. Сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой белеют листки какой-то рукописи, а на книге поблескивает лупа. Толстая стопка еще дневной почты сверху на бюваре, придавленная press papier с портретом матери.... Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкапах, желтая прабабка мертво улыбается над малиновым вольтеровским креслом.
Все так знакомо, так привычно... И в то же время -- уже ничего нет.
Тело отца мы нашли в какой-то пустой проходной комнате приемного покоя Обух<овской> больницы.
Этой кошмарной обстановки я никогда не забуду...
Перегоревшая пыльная лампочка у закопченного потолка, грязно-серые мокрые стены, заслеженный, заплеванный пол, беспрестанное хлопанье и взвизгиванье дверей... леденящий сквозняк. Какие-то не то избитые, не то раненные пропойцы, которых почему-то несколько раз подряд проводили из двери в дверь, какие-то болезненные женские крики про уксусную эссенцию... И среди всего этого -- всех этих страшных мучительных обрывков заплеванной петербургской изнанки, на садовой скамейке в углу нагое тело отца, прикрытое короткой простыней...
Господи, как мучительно, как дико была увидеть здесь прекрасное, проникнутое полным, каким-то ясным спокойствием лицо того, кот<орый> только что был "Иннокентием Анненским", ощутить этот, такой близкий запах хинной воды от его еще сыроватых, еще не растрепавшихся волос...
Конечно, сейчас же тело отца было перенесено в другое помещение.
Весть о трагической смерти И. Ф. Анн<енского> быстро распространилась по городу, и скоро очень многие из наших родных и друзей приехали в больницу.
Ярко врезались мне в память полные слез глаза проф. Зелинского, узнавшего о кончине отца на зас<едании> Общ<ества> классич<еской> филологии (где, между прочим, должен был быть и отец) и сейчас же приехавшего к телу покойного друга.241
Я знаю, что это будет звучать дико, и все же скажу: ближайшей причиной смерти отца было то, что в утро своего посленего дня он надел не тот жилет, в кот<ором> был накануне...
Вот в чем дело:
У отца была органическая болезнь сердца -- ослабление сердечных мускулов, и с давних <пор> он всегда носил в жилетном кармане две какие-то сильно действующие сердечные пилюли, кот<орые> он должен был проглотить, если бы почувствовал, что работа сердца останавлива<ется>. Насколько помню, к их помощи вне дома отцу прибегнуть ни разу не пришлось, но уже самое сознание того, что в каждую секунду, везде и во всяком положении он может воспользоваться своей пилюлей, -- давало ему некоторую уверенность, что возможность внезапной катастрофы не так уж велика.
Когда, помогая отцу в это утро одеваться, его слуга переложил ему пилюли в надетый отцом жилет, он по совершенно непонятной причине отказался их взять с собою, говоря, что совершенно напрасно таскает их с собой, несмотря на протесты матери, и возвратил их Арефе, шутливо сказав:
-- Ну вот, если они вам так нравятся, вы с барыней сами их и съешьте...
<их> женск<их> курсах Раева, затем прием и занятия в Округе, после -- заседание Ученого комитета, вечером -- заседание в Обществе классич<еской> филологии, где он должен был читать свой реферат о таврической жрице,242 и, наконец, в этот вечер он обещал своим слушательницам на ж<енских> курсах хоть на минутку, но все же заехать на их вечеринку.
Умер отец около 7 веч<ера> на подъезде Царскосельского вокзала. Прямо с извозчика со своим красным портфельчиком, где лежал трагический реферат, опустился мертвым на ступеньки. Не упал, а именно опустился мертвым.
Уже в том дружеском доме, где отец в этот день должен был обедать и который был в нескольких шагах от вокзала,243 -- он почувствовал себя плохо и до такой степени, что даже просил позволения полежать -- поступок, для отца исключительный. Принял там каких-то домашних безвредных капель.
Затем уехал, несмотря на уговоры остаться, и утверждая, что чувствует себя прекрасно.
И спустя несколько минут уже упавшим на улице телом был отвезен в Обух<овскую> больницу.
С вокзала протелефонировали в Царское, кто-то известил Общ<ество> класс<ической> филологии.
Как он попал на вокзал?
Вероятно, садясь на извозчика, чтоб ехать в Филолог<ическое> общ<ество>, он снова почувствовал себя дурно и спешил домой... не знаю.
Да, конечно, если бы у него были с собой его пилюли -- паралич сердца был бы предотвращен и отец вернулся бы в эту ночь домой не в траурном вагоне.
Малейшие подробности этого вечера 30 XI 1909 г. бережно и зло сохранила память.
<орого> мы умолили разрешить взять тело без требованного какими-то обязат<ельными> постановлениями вскрытия, и "вещи с тела действительного с<татского> с<оветника> Анненского" -- этот ужас -- болтающиеся из меховых рукавов шубы расстегнутые крахмальные рукавчики, один с запонкой, другой -- без, и равнодушное рыжебородое лицо гробовщика, с достоинством уверявше<го>, что "1 1/2 часа вполне достаточное-с для нашей фирмы время, чтоб изготовить дубовый гробок-с...". И лязг прицепления траурного вагона, -- и, наконец, большую группу молодых женщин в светлых платьях под шубками и в цветных капорах и газах на головах в толпе у этого вагона, -- милые курсистки, приехавшие с вечера на последний поезд своего профессора...244
-----
Среди той массы телеграфных известий о смерти отца была, между прочим, и телеграмма в Томск к нашим друзьям, недавно туда переехавшим.
На другой день мы получаем из Томска: "Горячо поздравляем, сердечно радуемся" и т. д. в этом роде. Как выяснилось впоследствии, это была одна из трагических гримас телеграфа, перепутавшего направление текстов, и трудно сказать, кому было больнее -- нам ли или же тем новобрачным, кот<орые> получили предназначавшийся нам "канун да ладан".
-----
Последний раз я говорил с отцом в ночь накануне дня его смерти. И так больно подумать о том, что последние слова, кот<орые> я от него слышал, были... о смокинге.
Художником Головиным незадолго перед тем была задумана картина -- группа известн<ых> участников "Аполлона".245 <ак> с<казать>, красочному плану группы отцу надлежало быть с широко открытой белой грудью.
Капризный, между прочим, и в отношении одежды, отец собирался себе непременно заказать для этой картины новый смокинг и уже несколько раз напоминал мне обещание съездить по этому поводу к его портному.
В ночь на 30-е ноября, вернувшись довольно поздно домой, я, по принятому мною обыкновению, поднялся наверх, где были комнаты родител<ей>, прислушался, все ли там благополучно.
В большинстве случаев отец слышал мои шаги по лестнице, кот<орая> была напротив спальни, и мы обменивались через дверь несколькими словами.
Не спал он и на этот раз и сейчас же окликнул меня.
"Ларца", и получив категорическое обещание завтра же за нее взяться, отец сказал:
-- Да, вот еще: когда же ты, наконец, закажешь мне смокинг. Сколько времени уже прошло и ты все еще никак не можешь собраться! Пожалуйста, сделай это скорей -- уже на днях он мне будет необходим.
-- Непременно съезжу на этих же днях, -- поспешил ответить я.
-- Ну, смотри же...
Мог ли я предположить, пускаясь обратно в ту ночь в свои комнаты, что эти относящиеся к смокингу слова -- будут последними, слышанными мною от отца.
<атурного> сост<ава> должны были участвов<ать>, между прочим, С. К. Маковский, Макс. Волошин, Вяч. Иванов и Гумилев. Смутно припоминает<ся> мне и то, что, рассказывая как-то долго о предполагавшейся картине, отец упоминал в какой-то связи с ней о Музее Ал<ександра> III-го.246
Эти маленькие собрания в мастерской Головина отцу были чрезвычайно приятны, и единственно, что несколько отравляло ему удовольствие этих встреч, -- это лестница, кот<орая> была слишком тяжела для его нездорового сердца.